Гонец из Пизы

Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер и ятра? Что сие значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и ятра показывает? Властным людям и граду их стольному? Мастера в застенок сволокли. Там и помер. А ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что ежели жеребца обхолостить – кобылы из него все одно не будет. Им все едино, а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!

– Негодяи! – как бы не сдержавшись, вознегодовал Иванов-Седьмой, показывая, что никак не может такого стерпеть.

– Хер тот чугунный с ятрами человек один тайно купил, что диковины собирает. На особом столе в дому его лежит, – князь развел руки, показывая размеры экспоната. – К тебе и дело: вернуть его надобно. Сделать все обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем порядка, ни прибытка, ни почету, покуда конь под князем холощен, а сам князь в позоре. Меня понял?

– Так точно! – выпалил Иванов-Седьмой. – Понял! понял! – поправил он себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.

– То-то, что понял. Человека того найдешь и все, что надобно, сделаешь. А то мне тоже отрады нет зрить, что кругом деется, въезжаешь, братан? Ну, ступай, проводи меня к коню.

– 16 —

Увидев свой корабль на месте, Ольховский испытал непередаваемое облегчение.

Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню, сосредоточенного на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то ядра неправильной формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он старался держать их подальше от себя, и после каждого долго отряхивал брезентовые рукавицы. Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и как бы полуразваленных чугунных кругляков.

Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.

– Это что? – поинтересовался он.

Груня выпрямился и вытер лоб.

– Товарищ командир! – губы его запрыгали. – Разрешите обратиться!

– Не обратиться, а доложить на вопрос.

– Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?… меня?… Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.

– Что?! Опять обдолбался?!

От несправедливого оскорбления Груню понесло:

– Мне своих гальюнов мало чистить? – фальцетом запустил он. – Кому с князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на флот призывали, а не в… не знаю!… какие-то арестантские роты!

Последние слова заставили Ольховского расплыться в улыбке. Под этой улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:

– Разрешите доложить. Сегодня подаю рапорт об отправке в Сербию. Добровольцем. В сводную команду флота. Воевать. Миротворцем. На помощь славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.

Он с испугом уставился на Ольховского и поспешно добавил, уже гораздо менее решительно:

– А что такого? У вас, говорят, у самого сын в Сербии, тоже сражается. Так что можете меня понять… товарищ капитан первого ранга. Что с вами? Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!… Вахтенный!! Доктора к командиру!!

Полежав в каюте и развеселившись рассказом Иванова-Седьмого, все ему объяснившим, это напоминало визит заботливого родственника к постели больного, Ольховский призвал Колчака. И посвятил его в происшедшие с ним сегодня события, стараясь не упускать деталей.

– Ну? – сказал он. – И что ты обо всем этом думаешь?

– Теперь понятно, с чего ты так разволновался, – покивал Колчак. – Не переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов живой не вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что у нас тут без тебя было – а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее, к нам, но тебя не было.

– Кто-кто?

– Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.

– Еще один реформатор, – простонал Ольховский. – Чего надо?

– Во-первых, он хочет проводить аграрную реформу.

– Слава Богу. Дозрели, наконец. Не препятствовать.

– Во-вторых, у него, говорит, точные сведения, что его заказали браткам. И скоро шлепнут.

– Ну, значит, не проведет, – философски отозвался Ольховский. – Ты смотри, серьезные ребята эти аграрии. Им поперек не становись. Не хотят, а.

– Вот он нас и просил поторопиться. – Колчак взял со стола стакан с принесенным доктором жасминовым чаем и передал Ольховскому на диван.

Ольховский отхлебнул, покривился и указал на тумбу письменного стола, где жила коньячная бутылка. Щеки его порозовели, глазам вернулся блеск.

– И как же мы еще, интересно, поторопимся? – усмехнулся он. – Разнесем из всех стволов Кремль по камням?

– Я ему и говорю: Ваше превосходительство, вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия. И что он мне отвечает? Позвольте, – говорит, – я эту фразу сегодня употреблю на заседании кабинета министров?

– Политик, – пожал плечами Ольховский. – И на чем расстались?

– В общем, на том и расстались. Но он все напирал на то, что нельзя останавливаться, пока цель не достигнута, иначе все усилия насмарку.

– Государственный ум. Прямо откровение.