Гонец из Пизы

По званию, должности и возрасту я не мог быть включен в десантную команду. Мое место было на корабле. Ввиду особых обстоятельств я счел возможным пойти на нарушение инструкции и усилить вооружение десанта находящимися в экспозиции музея трехлинейной винтовкой системы Мосина-Нагана (инв. №47-12) и станковым пулеметом системы Максима (инв. №47-76), каковые были выданы под ответственность и под расписку боцмана экипажа мичмана Кондратьева (к сожалению, без патронов).

В Дмитрове, выцеливая на траверзе центр города, встали на канале. Невыразительные панельные пятиэтажки торчали слева прерывистой стеной. Шлепнули ял и шестерку в черно-зеленую, воняющую канализационными стоками воду и, с силой вытягивая на себя вальки и откидываясь на банках, в двенадцать весел рванули к берегу – где, среди промышленного мусора, проросшего жухлым бурым бурьяном, уже останавливались и собирались случайные прохожие, указывая и оглядываясь.

– Мужики – Аврора!

Ткнулись носами рядом с полуразвалившейся лодочной пристанью, оставили двух часовых и побежкой поднялись к битой и бугристой асфальтовой дороге. Водители замедляли ход и влипали в стекла. Стопорнули первый же порожний грузовик, запрыгнули в кузов, подняли пулемет и установили на кабину. Шурка сел к шоферу, выложил на колени маузер:

– Где тут у вас городское начальство?

– Это что, мэрия, что ли?

– Гони в мэрию!

На застывшем, натянувшем стравленные якорь-цепи в какой-то сотне метров крейсере – вот он, рядом! – загрохотали звонки, забегали по палубе черные фигуры, разворачивая бортовые орудия, разнося снаряды. Серые шестидюймовые хоботы задрались и уставились на город с тяжелой угрозой.

– Орудия то-овсь! – запел вибрирующий тенор весело и зло. Цепочка зевак вдоль берега превращалась в толпу, над ней прошелестели ахи и ропот.

– Гони! – повторил Шурка шоферу, со скрежетом ворочающему рычаг в коробке передач.

– Красный же.

– Гони на красный! – Он надавил клаксон, грузовик прыгнул.

Похерив правила и залетая правыми колесами на тротуар, грузовик пер к центру по кратчайшей, подвывая и терроризируя движение. Машины шарахались. Прохожие цепенели. Уставленный вперед пулемет погрохатывал железными колесами по крыше кабины и ерзал на виражах. Братишки в перепоясанной черной коже, закусив ленточки бескозырок и придерживая коробки маузеров, подпрыгивали в кузове стоя, удерживая равновесие так, как удерживают его моряки при сильной и резко бьющей волне:

– Полундра!

Ветер бил в лица, в каменные скулы, высекая слезу из сжатых в прищур глаз. И было это все похоже на советский фильм о революции, который, после обрыва ленты и долгой, бессмысленной и яркой пустоты на экране под свист и топот зала, вновь запустили и озвучили, и зрители превратились в участников ожидаемого и требуемого действия.

На площади перед стеклянно-бетонным кинотеатром воткнулись в какой-то митинг, развлекающий зрительные нервы пестротой флагов, как рубашка латиноамериканца. Гудя и взревывая, грузовик полез напрямик, вызывая вялое негодование и интерес собравшихся.

Очередной оратор подавал торс вперед и втыкал в воздух палец, стоя на постаменте, оставшемся, судя по архитектурному оформлению местности, от памятника вождю мирового пролетариата; возможно, впрочем, еще ранее на том же постаменте помещался памятник государю – сейчас уже трудно сказать, какому именно. К постаменту была прислонена деревянная лесенка. Места наверху хватало только на одного, поэтому остальные активисты и агитаторы сгрудились у подножия.

Оратор гнал текст в микрофон, и четыре матюгальника по углам площади, под влиянием порывов ветра и разноудаленности от любого из слушателей, создавали эффект вокзала, когда поступенчатое эхо разбирает речевые построения на отдельные слоги и швыряет их горстями:

– ровой пери азит ять шить сск… рот миче ад!

Судя по реакции толпы, она давно овладела, среди прочих боевых и вспомогательных искусств современного выживания, искусством дешифровки адресуемой информации. Смешанное выражение безнадежности и злобы на лицах вполне отвечало тезису:

– Мировой империализм грозит опять задушить русский народ экономической блокадой!

Возможно, это означало, что один или несколько раз он уже был задушен – продолжения Шурка не услышал, потому что стоящий в кузове Бохан дважды выпалил вверх из маузера и с замечательной петушиной отчетливостью заорал:

– Дорогу!

Шурка открыл дверцу, встал на подножку и привлек за шиворот ближайшего – бедно одетого и неаккуратно выбритого мужчину лет сорока, морщины которого были сложены жизнью в рисунок большой честности:

– Давно здесь живешь?

– Всю жизнь, – отвечал мужик с непринужденным достоинством, несмотря на хватку за шиворот, словно к такой манере разговора он и привык.

– Местный, значит. Город хорошо знаешь?

– Знаю, конечно.

– Знаешь, что сделать надо, чтобы все нормально стало у вас?

– А чего не знать. Это все давно знают. Знаю, конечно.

– Поехали!

Из кузова спустились руки и задернули мужика наверх. Оратор оттянул пальцем ворот, будто это именно он был причиной паузы в его речи, мешая проходить словам, теснящимся в груди.