Гонец московский

– Да шут его знает?! Пока еще зима только начинается – дичи в лесу должно хватать. Наглеть волкам сейчас не с чего. Но береженого Бог бережет. Ночью костры палить будем. Лапнику подкинем для дыма. Хорошо бы головешки вокруг стоянки раскидать…

– А на коней звери не позарятся?

– Побоятся! – уверенно махнул рукавицей охранник. – В случае чего Буян с Белкой шум поднимут. Супротив волчьей стаи они все равно ни на что больше не годятся.

Никита не мог не согласиться. Вдвоем волка-одиночку лайки еще могли бы взять. И то, если не матерый зверюга, а волчица или переярок. А против стаи им не выстоять – не успеет Улан-мэрген двух стрел пустить, как от собак одни клочки останутся.

Заметил ли Добрян, что его кудлатые помощники перестали бегать вперед на разведку, Никита уточнять не стал. В конце концов, охранник – мужик опытный, должен обратить внимание.

Придержав мышастого, парень потихоньку отстал и поравнялся с татарчонком, щурившимся на яркое солнце. Рядом с Уланом восседал на толстоногом чубаром коньке широкоплечий малый в здоровенной меховой шапке – не меньше трех лис пошло. Поводья он бросил коню на шею (куда, мол, из колеи денется?), а сам вовсю бренчал на небольших гуслях и орал во все горло:

Uzteka saulele per debeseli,
Atjoja bernelis per pusyneli,

Atjoja bernelis per pusyneli,
Atranda panele linelius raunant…[86]

Звали парня Вилкас. В путь он отправился вместе с Жоффреем де Тиссэ, у которого служил уже года три, если не больше. Чистил коня, седлал, выхаживал после езды. Разбивал палатку, готовил в дороге еду. Помогал перед отдыхом избавиться от доспехов и стаскивал сапоги. А после того, как франкский рыцарь, помолясь, укладывался спать, любил почесать языком у костра Никиты и Улан-мэргена. Днем же развлекался тем, что играл на канклесе[87] и пел литовские песни. Вернее, это он думал, что играет и поет. На самом деле он рвал струны и орал, как кот по весне. Не многие умудрялись выдерживать увлечение молодого литвина, но, поскольку парень уродился на загляденье крепким – руки толщиной, как у Никиты ноги, кулаки – по полпуда каждый, шея как у телка-трехлетка, – связываться с ним опасались. Даже Добрян, пришедший один раз нарочно, чтобы поругаться, не выдержав воплей литвина, задумчиво оглядел Вилкаса с ног до головы, сплюнул на снег и ушел, не оборачиваясь.

– О чем на этот раз? – подмигнул Никита. Он относился к песенным упражнениям Вилкаса совершенно спокойно. Человек ко всему привыкает. Просто нужно относиться к пению без слуха и голоса, как к свисту ветра в верхушках деревьев, как к шуму дождевых капель, журчанию ручья. Избавиться невозможно, но можно не замечать. Тем более что от песен Волчка, как сразу окрестил Никита Вилкаса, была определенная польза. Стоило ему вытащить канклес из мешка, как купцы и охранники старались подогнать коней и перебраться в голову обоза. Туда же уезжал и рыцарь-крыжак. Никита вначале недоумевал – почему франк до сих пор не избавился от такого слуги, а потом пригляделся и понял, что склонность к пению – очень малый недостаток, который с лихвой перевешивается старательностью, честностью и трудолюбием литвина.

– О! Это чудесная песня. В ней девушка рассказывает, что солнце ушло за тучку, а ее милый скачет к ней из-за соснового бора. Прямо как мы сейчас! – улыбнулся, сверкнув крепкими здоровыми зубами, Вилкас.

Услышав его объяснение, Улан-мэрген разразился длинным ругательством по-татарски. Суть его высказывания сводилась к тому, что уважающий себя нукур не станет петь женскую песню, а кто поет – тот не совсем уважающий себя, просто совсем не уважающий… И так далее. Хорошо, что Вилкас понимал по-татарски лишь отдельные слова и связать их вместе не мог.

– Молчал бы уж! Баатур! Кто вчера по стойбищу мотался, как угорелый? – осадил Никита ордынца.

– Я мотался! Так мне искра за пазуху залетела. От костра!

– Что ж ты перед огнем душу раскрываешь? – заржал Вилкас.

Татарчонок махнул рукой – о чем, мол, с вами говорить, зубоскалы!

– А дальше? – спросил Никита у певца. Он уже пару дней подумывал – а не начать ли учить литовский язык? Занесет судьба под Вильно, глядишь, и пригодится.

– Дальше парень видит, что его милая теребит лён, и радуется! – Вилкас вновь рванул струны и заорал, безбожно искажая затейливую литовскую мелодию:

Padekdiev padekdiev, panele mano,
As tamstai padesiu rauti lineliu.

– Переводить надо?

– Не надо! – отмахнулся Никита. – Пой!

Neprasau neprasau, mielas berneli,
As viena nurausiu tevo linelius.

Крупная птица – похоже, глухарь – сорвалась с заснеженной ветки, напуганная звуками, исторгаемыми литвинской глоткой. Отчаянно захлопала крыльями и, прежде чем Улан-мэрген успел согнуть лук, скрылась в чаще.