Гони свой поезд, мальчик! (сборник)

А Борне Куприянович, похоже, то ли смежил глаза от сладких воспоминаний, то ли вздремнул на стуле.

И тогда Сапейко осторожно поднялся, поманил и его, Станика, за собою прочь из дому.

Куда могут путь держать машинисты? Куда их больше всего влечет в городах?

Они идут не на главные улицы своих Барановичей или Бреста, а на станцию, на вокзал. Здесь они орлы! Здесь им встречаются знакомые путейцы в шапках с червонными околышами, приветствуют их, окликают, спрашивают о жизни, о том, какие дела у отпускника, откровенно завидуют отпускнику и непременно твердят про путешествия, про рыбалку, про туристские базы.

Станик и не сомневался, что они окажутся на вокзале.

— Счастливые вы люди, — вздохнул Сапейко, когда они вдвоем появились на перроне. — Всю жизнь на локомотиве! Честное слово, хотелось бы мне завтра с вами…

— Да если бы в моих силах! — расстроенно подхватил Станик. — А может, что-нибудь удастся придумать?

— Может, что-нибудь и придумаем, — твердо пообещал Сапейко и, взяв под руки его, Станика, повел по перрону вдаль, где поменьше людей, где можно со стороны наблюдать за сутолокой, за отходящим поездом. И стал говорить очень заботливо: — Ты, Стасик, не пугайся сегодняшнего случая. А то теперь ждать будешь, как бы опять не пошел из буксы дым. Конечно, это грозило крушением. И это тебя будет держать в напряжении, в излишнем волнении. Такие случаи очень редки. Будь собран, внимателен, но только не запугивай себя ожиданием чего-то непредвиденного. Обещаешь?

И Станик, вновь превратившийся в Стасика, обретший нынче свое прежнее, детское, мальчишечье имя, трогательно подумал о том, как бывший машинист охраняет от волнений его, будущего машиниста. И это почему-то не снимает волнения, а еще больше волнует, заставляет стеснительно бормотать:

— Да, конечно, обещаю… Чего опасаться? Да и со мной первоклассный машинист…

— А его вся белорусская дорога знает!

Заговорщиками они ушли из дому, заговорщиками и вернулись. Потому что каждый с любовью высказался о машинисте, ожидавшем их.

Дома они обнаружили, что Борис Куприянович вовсе не намеревался лежать на диване, а уже листал книгу.

Долог белый день, да синий вечер подступает. Дом, в котором хотелось бы Станику жить, окружили сумерки, проникли и в квартиру, так что вскоре не различить было лиц мужчин. Лишь только накаляющиеся быстро огни сигарет то освещали чей-нибудь огрубевший, с показавшейся щетиною подбородок, то чертили метеоритами тьму квартиры. И в отсвете уличного электрического фонаря золотыми нитками горели корешки некоторых книг.

«Да, ведь завтра на Минск! — подсказал себе Станик и сощурился в темноте. — А Сапейко? Что он там придумает? Как все-таки получается: человек молод, человек любит локомотивы, но… Очки, контора, и прощайте все станции…»

И тут впервые простая мысль потрясла Станика: ведь вот ему сама в руки идет удача, такой завидный жизненный удел, предназначение, а другой человек лишь безнадежно мечтает об этом. Бывший машинист, хоть и остается в душе машинистом, уже никогда не будет машинистом! А он, Станик, еще накануне внушал себе спокойствие, а раньше, прежде, в стенах училища, городил в мыслях какую-то чепуху: всего два года помом, только два года помом, а потом прощай локомотив, потом в институт…

Странное противоречие! Постойте-постойте, дайте-ка разобраться…

— Да, ведь завтра на Минск! — его же, Станика, словами, но с каким-то намеком подсказал Сапейко и этим словно подвел черту нынешнему дню: тут же все стали укладываться на ночлег.

«Постойте-постойте, дайте-ка разобраться…» — не давал себе спать Станик, вдруг словно подведя теперь какую-то черту своей бывшей жизни, что-то отвергая и что-то утверждая. «Постойте-постойте…» И оказывалось, что волнение дня достигало своего пика теперь, когда день был на исходе. Не там, утром в депо, и не там, на перегоне, и не потом, когда мчались на всех парах к Барановичам, а теперь, теперь был пик волнения! И что причиною ему? Какая-то простая мысль: вот идет мне в руки удача, а я вроде неохотно, без особой радости принимаю ее. А бывший машинист Сапейко… А я…

«Постойте-постойте, дайте-ка разобраться!..»

И вот уже не нравилось ему в нем самом выработавшееся за легкие годы учебы чувство необычайной уверенности в себе, в своих способностях, в своей будущей работе. Не нравилась та честолюбивая мысль, являвшаяся ему нередко за три года учебы, будто такие, как он, украшают училище. Пускай бы так судили о нем другие, но только не он сам! И не нравилось, не нравилось даже то, как призывал он себя накануне к спокойствию.

«Вот Сапейко… — вновь и вновь твердил он впотьмах. — А я…»

Ночь словно начинала какой-то новый отсчет в его жизни. И виделось по-новому не только все прошлое, а даже завтрашнее, не прожитое. «Завтра на Минск!» — обнадеживал он себя и пытался придумать фантастический какой-то план, по которому в кабине тепловоза оказались бы вдруг все они трое, вместе с Сапейко. И по этому плану Сапейко вновь бы, пускай на краткое время рейса, почувствовал себя машинистом. Что, если?.. Нет, не годится. А если, допустим?.. Нет, тоже не годится…