Гонимые и неизгнанные

Размышляя над успехами гомеопатического лечения Павла Сергеевича, приходишь к мысли, что коренятся они не только в медицинских его познаниях, умелом приготовлении и использовании лекарственных средств. Был во врачевании его тот главный элемент, без которого ни гомеопатический и никакой другой способ не может излечить недуг. Он постиг духовную, нравственную науку исцеления. А она построена на законе любящего понимания. Главное воздействие не в словах, но в качестве и напряженности внутреннего огня целителя, врачевателя. Если слова врачующего не гробовой гвоздь, а луч света, если лекарь внушает и вызывает в человеке благие мысли, его лучшую сущность или удерживает его от порока, если самим им движет любовь к человеку, его врачевание не может не быть благотворным. Бескорыстное служение и сердечная преданность Павла Сергеевича людям были главными его лечебными средствами, гомеопатические же препараты - помощниками.

Вирш Бобрищева-Пушкина

В рамки хронологии первых лет сибирского изгнания Николая Сергеевича Пушкина плохо вписывается такая информация из книги "Декабристы-туляки":

"Город" Среднеколымск состоял из нескольких юрт, церкви, дома исправника и казармы инвалидной команды. Попав в эту заполярную глухомань, Николай Бобрищев-Пушкин старался не падать духом и даже прислал брату бодрое письмо со стихами:

Вы не печальтесь обо мне,

Друзья мне сердцем и душою,

Я незнаком ещё с тоскою,

Живя изгнанником в стране..."1

Дата письма и стихов не указывалась, первоисточник тоже. Однако, зная несколько бесспорных фактов, можно попытаться эту дату определить. Известно, что о болезни Николая Сергеевича читинские узники узнают в 1828 году - то есть спустя почти год после её начала, а донесение генерал-губернатора Лавинского о сумасшествии Бобрищева-Пушкина датировано 20 мая 1827 года. Известно также, что Павел Сергеевич, которого из Петропавловской крепости отправляют 27 января, в Читинский острог прибывает 17 марта 1827 года.

Таким образом, было менее двух месяцев, когда Николай мог бы написать брату. Но Павел, как известно, права переписки был лишен, да Николай и не знал, где находится брат, точно так же, как не знали этого родители. А они первую весточку из Читинского острога ("от госпожи Нарышкиной") получили, видимо, не ранее апреля - мая 1827 года. Николай же, который только от родителей мог узнать место пребывания Павла, к тому времени уже был болен.

Не исключено, что в какие-то периоды просветления, как тогда, когда он писал Ф.П. Шаховскому или родителям1, он мог бы написать и брату, но стихи исключались2.

Авторы сборника ссылались на книгу известного декабристоведа В.Г. Базанова "Очерки декабристской литературы" (М.; Л., 1961). Но там был почти дословно тот же текст, что в книге "Декабристы-туляки", и ссылки на первоисточник также нет3.

Это могло означать: факт давным-давно известен или, что нередко в издательской спешке, источник забыли указать.

И здесь, что также факт не исключительный, дорога поиска увела в сторону: вместо разысканий уже опубликованного, начались разыскания архивные. Прежде всего писем. Письма в архивах Москвы, Петербурга удалось найти в основном Павла Сергеевича, но ни в одном из них нет и намека на письмо Николая или его стихи. Поиск ничего не дал. Да и не мог дать, потому что не фрагмент, а полное стихотворение, без названия, начинавшееся словами "Друзья! есть наше счастье...", спокойно дожидалось своего времени в антологии "Поэзия декабристов", изданной к 125-летию восстания декабристов (Л., 1950).

Друзья! есть наше счастье

Не в здешнем мире в телесах,

А в страждущих живет душах.

Пройдет мгновенное ненастье,

Чтоб нам явить светлее день,

Когда дойдет до жданной меты,

Как редкая в картинах тень

Бросает живость на предметы

И краски выдает ясней.

Итак, друзья мои любезны,

Оставим ропот бесполезный,

У дародателя людей

Попросим к подвигам терпенья,

Надеждой души оживим,

Доколе в вечные селенья

Душой свободной не взлетим.

Блажен, кто в сей земле страстей

На нивах сердца сеял слезы,

Тому ни бури, ни морозы

В день жатвы той не повредят,

Но к новой жизни возродят

В скорбях посеянные слезы.

Вы не печальтесь обо мне,

Друзья мне сердцем и душою,

Я незнаком ещё с тоскою,

Живя изгнанником в стране.

Благодарю судьбу стократно,

Не жажду в мире ничего

И предаюся безвозвратно

Я в милосердие её.

И лишь о вас души тревога,

Лишь одного прошу, немного

Чтобы спокойны были вы.

А я из дальней сей страны

Исполняся святой отваги,

Одушевлю сей лист бумаги,

Сыновьим чувством напою,

На милу родину пошлю.

Там, усладив разлуку нашу,

И в вашу горестную чашу

Хоть каплю радости волью.

Однако ни письма, ни ссылки на него в антологии не было. Под стихотворением стояли загадочные обозначения времени и места написания: "Чита, 1827 г., Высокое" - и вызывали новые вопросы.