Гонимые и неизгнанные

Николай Пушкин, познакомившись с членами Южного общества, с огорчением увидел, что некоторые из них "увлечены заблуждениями атеизма". Он попытался "образумить" их, но словесные убеждения оказались бессильны, и тогда "для удостоверения в непременной необходимости существования Бога и будущей жизни я нарочно перевел из сочинений аббата Кондильяка статью, показывающую оное, и другую, показывающую естественные начала человеческой нравственности.

Относительно доказательств религии я совершенно согласен с Паскалем, что надобно в рассуждении оной проникать посредством сердца в рассудок, а не посредством рассудка в сердце.

Я не смел и не смею ни у кого предполагать испорченность в сердце, и заблуждения атеизма во многих приписываю неосторожному чтению книг, заключающих ложные мнения".

Тогда, в 1824-1825 годах, активная борьба Николая Пушкина за религию, веру, нравственность как основу политического движения результатов не принесла.

"Этот дух, просто деизм или, по крайней мере, равнодушие, были господствующими в Тульчине вообще, несмотря на внешность и обряды", сокрушался Николай Сергеевич.

Ему не суждено было знать, что многие из его товарищей - атеистов и деистов - придут к глубинному постижению христианства и веры в казематах крепостей (Петропавловской, Кексгольмской, Шлиссельбургской) уже в 1826-1827 годах.

Николай Сергеевич четко определяет главную "триаду", без которой невозможно, по его мнению, никакое прогрессивное движение: "политика нравственность - религия": "Все образы правлений вообще без нравственной силы, для которой полезны были даже языческие веры, - не только христианская, показавшая чистейший образец нравственности, - ничего сами по себе хорошего сделать не могут. Правление и государство состоит из людей, которые, будучи хороши, и произведут все хорошее". И развивает эту мысль, выстраивая её в логическую цепь законов и следствий так: "Я мыслил и после держался этой мысли, что если те, которые желают одного блага Отечеству, без всякого своекорыстия, хотя бы оно и было прикрыто обольстительною одеждою честолюбия, и те, которые уважают святую нашу веру, будут устраняться тайных обществ, которые рано или поздно, но могут и воздействовать, то выйдет, что на сцене появятся одни бездельники и люди без всякой религии, которые наварят такую кашу, что веками не расхлебаешь, и по равнодушию или даже презрению к религии истребят всякую святыню, как то и случилось во Франции, ибо никакая земная сила не достаточна для того, чтобы истребить навсегда то, что рука Божия навеки постановила".

В 1821-1825 годах Николай Пушкин много читал, пользовался всякой возможностью общения со старшими офицерами. Особое место в его размышлениях, как и брата Павла, других младших офицеров, занимает Павел Иванович Пестель - это нашло отражение в его показаниях Следственной комиссии. И неудивительно, потому что Пестель был неотрывен от Южного общества - и как глава, и как движущая, энергическая сила этого общества, и как человек исключительный во всех отношениях. Но видимо, даже не совсем осознанно, Николай Сергеевич подвергает многие действия и мысли Пестеля критике, "порывно" забывая на какие-то минуты, кому пишет свои показания, и будто продолжает спорить с ним на темы политические. Слово "продолжает" не совсем верно с точки зрения внешних отношений полковника и поручика, старшего и младшего - человека и члена тайного общества. Пушкин 1-й ни разу не позволил себе противиться или не соглашаться с Пестелем "наружно".

Но, как явствует из показаний Н. Пушкина следствию, внутренний спор его с Пестелем начался в по-следние год-полтора перед 14 декабря.

Первое и главное несогласие с главой южан лежало в сфере религиозной.

"Когда бы меня несколько Пестелей уверяли, чем им угодно, что произойдет именно то, которого им хочется, то я бы им не поверил, ибо эти вещи делаются в мире не как кто хочет, а как Бог велит, который сам располагает происшествиями мира и которому никто из людей ни указать, ни воспротивиться не в силах".

Н. Пушкин пытается объяснить свое молчание о сокрытии "бумаг Пестеля" тем, что у Николая Заикина "не хотел отнять средства к своему оправданию, а также и брата, ибо не знал, решатся ли они объяснить прямо или нет".

Собственные благородство, мужество и верность слову, дружбе Николай Сергеевич считает естественными, но какой чистой и светлой должна была быть душа его, чтобы с такой признательностью и благодарностью воспринять проявление тех же свойств у товарища! Когда ему Чернышев сообщает, что Николай Заикин, пытаясь спасти братьев Бобрищевых-Пушкиных от "ответственности за означенные бумаги", всю вину брал на себя, Николай Сергеевич был так потрясен, что даже в своих показаниях написал: "Подпоручик Заикин возвратил мне более, нежели жизнь. Он своим братским попечением вывел меня из такого припадка меланхолии, которая вела меня прямо к сумасшествию и была несравненно мучительнее приближающейся смерти".