Гонка по кругу

– Это Полянка… – плачуще прошептал он, – Полянка дурачит меня.

Он вскинул автомат. Глаза его начали слезиться от нестерпимой белизны. Штефан шел, спотыкаясь, ноги его заплетались. Тьма была ему гораздо милее яркого света, ведь в ней можно было скрыть свое истинное лицо, – а здесь так светло. Так светло и наглядно! Это ужасно. И невыносимо. Вдруг он увидел две размытые фигуры. Сердце Штефана отчаянно екнуло. Не раздумывая, он вдавил спусковой крючок. Звук длинной автоматной очереди разорвал тишину зала. А потом палач Пушкинской выстрелил еще раз. И еще. В четвертый раз автомат не зарокотал, но Штефан, поскуливая сквозь сбитое дыхание, продолжал нажимать на спуск – Один! Два! Три! – пока, наконец, не сообразил, что закончились патроны. Тогда он опустил оружие и присмотрелся. Оказалось, он устроил пальбу не по живым людям, а по какой-то фарфоровой мозаике, изображающей счастливую семейную пару. На плече у мужчины сидел маленький ребенок. На заднем фоне развевался красный стяг. Штефан вспомнил тот сладостный день, когда он с подельниками до смерти замучил семью краснопузых. Никогда после этого он не испытывал такого кайфа. Даже когда пытал врагов Рейха на Пушкинской.

Мужчину, женщину и ребенка банда поймала в одном из перегонов Красной Линии и затащила в какое-то техническое помещение. Взрослых связали, воткнули во рты кляпы. А истошно верещащего трехлетнего малыша Штефан, ощущая острейшее возбуждение, лично обматывал колючей проволокой.

И ведь еще дергался, сучонок, сопротивлялся, кусаться пытался! Что тут говорить: краснопузый – он и в детстве краснопузый. Разницы никакой. Всех давить! На корню!

Потом на глазах у мужа они изнасиловали женщину. По очереди сношали эту коммунистическую грязную шлюху, а трахаря ее били сапогами, чтоб, тварь, не дергался и не мычал. Ну, и напоследок перерезали обоим горло.

На Красной Линии Штефана заочно приговорили к смертной казни. Он сбежал в Ганзу. Преступление он совершил во время кровавого конфликта Кольцевой линии с коммунистами, и потому все злодеяния списала война. Штефан, пожалуй, мог бы спокойно жить в богатой и процветающей Ганзе, но страсть к мучительству потянула его в Рейх. Здесь он нашел работу по душе. Сперва – подмастерьем, а затем и мастером заплечных дел.

И вот теперь, глядя на настенную композицию, изображающую молодую семью, он ощутил сладостную дрожь в руках и обжигающую твердость в районе паха.

– Маски! – Штефан услышал женский голос. – Резиновые маски… у всех на лицах.

Палач резко развернулся и увидел сидящую на коленях спиной к нему худую девушку. Штефан, вскинув автомат, нажал на спуск и только потом вспомнил, что магазин разряжен. Тогда он достал из кобуры пистолет, направив его на незнакомку. Обошел девушку по дуге и заглянул ей в лицо. Она была совсем юна и не особо-то красива. Чуть вытянутое лицо, белесые немытые локоны спадают на глаза, тонкие губы… в руках она теребила противогаз.

Незнакомка посмотрела на Штефана отстраненным взглядом и прошептала:

– Ты тоже в маске? Или это настоящее лицо?

Палач Пушкинской не обратил на ее слова никакого внимания. В нем еще сильнее разгорелась похоть. Он плотоядно осмотрел тело девушки, на котором камуфляж висел, как на вешалке, поскольку был на два размера больше.

– Сучка! – проговорил он вибрирующим фальцетом. – Сучка!

Какая же она молоденькая! Может, еще целочка. Нет, он не застрелит ее, он задушит, задушит сучку. А потом отымеет. Руки Штефана сомкнулись на горле девушки.

Ганс Брехер, звавшийся когда-то Ваней Колосковым, не видел круга света на полу и не оказался в зале, сияющем мраморной чистотой. Он шел по грязной платформе станции-призрака. Несколько раз, кляня себя, он поднимал ненужный шум, цепляясь ногами за какие-то полусгнившие картонные коробки. Автомат парень держал одной рукой, а другая с фонарем была просунута между цевьем и магазином. Он совсем не чувствовал страха; в душе нарастала странная смесь досады, раздражения и желания умереть. У Ганса не было времени на анализ своих чувств. Он просто и отчетливо понимал, что его благородство, желание защитить возлюбленную вошло в непримиримое противоречие с тем, что он сотворил сегодня, с убийством лучшего друга. И выхода из этой мерзкой ситуации не было. Теперь все поменялось. Навсегда. Безвозвратно. И оставалось лишь одно: идти дальше в черный омут отречения от собственного «я»… или же умереть.

Луч фонаря скользнул по человеческой фигуре. Ганс тут же среагировал, нажав на спуск. Автомат зашелся в рычащей трели, рука, не удержав оружие в нужном положении, скакнула вверх. Тень исчезла. Парень понял, что промахнулся, и разозлился на самого себя. Он направился туда, где только что стоял противник, осторожно заглянул за пилон, но никого не обнаружил.

– Я вижу людей, – донесся словно бы отовсюду спокойный шепот.

Ганс развернулся и выстрелил наугад, так и не определив, откуда доносится леденящий душу тихий голос.

– Ты не боишься, – разнесся над станцией все тот же шепот, – но ты в отчаянии. Я вижу.