Гонорар

Правда, тогда была одинокая старость. Одинокой старости он боялся безумно. Его преследовала картинка: глубоким стариком глубокой ночью он просыпается один, — как все старики, не помня, что было вчера, но с мучительной ясностью вспоминая какой-нибудь счастливый день полвека назад, и рассказать про этот счастливый день ему некому, потому что он пережил всех, а новым людям не нужен, и рядом не спит никто, а детей нет, или они далеко, и им не до него, потому что у них своя жизнь и до его рассказов им нет никакого дела. Ему было страшно оставаться один на один даже не с ужасом и унижением старости, а с прожитой жизнью, о которой теперь не с кем поговорить. Это видение являлось ему чаще всего, когда он, как недавно, просыпался ночью с похмелья и лежал с открытыми глазами до рассвета, — на рассвете дремота спасала его, а с утра все выглядело радостнее. Но представлять себе старость, отравленную мыслями о загубленном Дунском, было еще страшней, и лучше было просыпаться одному, чем ночью будить постаревшую бедную Ирку и доставать ее запоздалыми раскаяниями.

В последнее время его донимало ощущение нереальности происходящего, но Бог весть какое шестое чувство подсказывало ему, что все так, пожаловаться некому, спасения искать негде, — кто чего боится, то с тем и случится, он больше всего на свете боялся ситуации выбора, и именно от его выбора все зависело.

Он уломал Ирку, и в воскресенье они намылились к Дунскому, купив ему картошки и банку консервов, — все пищевые подношения он принимал как должное, с горькой улыбкой нищего гения, с какой встречал корреспондентов.

Дунский не догадывался, что притягивание несчастий сыграет с ним подобную шутку. Он радостно сообщил, что накануне к нему снова приходил мент и пытался выселить, — видимо, донес сосед-сталинист, но менту был прочитан верлибр, и Дунский с хиппозой были спасены. Хиппоза жила без прописки, но она тоже прочла менту верлибр, и мент якобы прослезился. Эта история, будучи поделена на десять, могла выглядеть так: мент действительно нагрянул — видимо, утихомиривать другую соседку Дунского, безнадежную алкоголичку, не имевшую никакого касательства к диссидентскому движению, — но попутно заглянул ко всем соседям и обнаружил Дунского с хиппозой. Хиппоза, вероятно, сжалась на диване, драпируя костлявую наготу, а Дунский пискливо сообщил, что это его родственница из Житомира, — хотя чем он может заниматься ночью на диване с родственницей из Житомира? Это пахло кровосмешением, но мент, очевидно, не знал таких слов и, снисходительно ухмыляясь, ушел.

Дунский разбудил кемарившую на продавленном диване хиппозу и подвел к ней Баринова.

— Старик, — сказал он тоном Некрасова, знакомящего Достоевского с Белинским, — ты видишь перед собой крупнейшего — крупнейшего! — поэта нашего времени. Мы с тобой большие, а это крупнейший.

Крупнейший поэт их времени зевнул и мутно осмотрел Баринова.

— Сова, — сказала она.

— Кто сова? — обиделся Баринов.

— Она Сова, — пояснил Дунский. — Ее зовут просто Сова.

— Ясно, — сказал Баринов. — А по батюшке?

Хиппоза посмотрела на него с выраженной неприязнью, а Дунский хлопнул по плечу.

— Зависть — сестра соревнования, следственно хорошего роду, — сказал он бодро. — Старик, ты просто Сальери.

У Дунского, как всегда, пахло почему-то нюхательным табаком, семечками и штукатуркой. В сумме это давало запах привычной нищеты, что сильно отличается от запаха нищеты просто. За стеной слышались рыдания.

— У Машки сожитель, — прошептал Дунский. — Надо тише.

— Все сожительствует? — без любопытства спросил Баринов.

Дунский хихикнул.

Ирка все это время стояла в дверях, привычно держа перед собой двумя руками сумку, полную картошки. Ей активно не нравилась Сова. Если бы Сову отмыть, слегка подстричь ее желтые лохмы, здоровым образом жизни согнать отеки с лица, немного откормить, регулярным физическим трудом выработать осанку и при помощи спорта отучить от половых излишеств, — к ней вполне можно было бы ревновать мальчика с фабричных окраин. Но такому самоедскому существу, как Ирка, хватало теперешнего состояния хиппозы.

— Старик, — восхищенным полушепотом сказал Дунский, — сегодня ко мне придут из «Голоса Америки» ее записывать.

— Может, они и меня запишут? — спросил Баринов.

Дунский выпрямился.

— Старик, — сказал он гордо, — ты печатался и еще напечатаешься, а у нее это впервые. Поэтов ее уровня здесь не будут печатать никогда. Это не та страна, старик, чтобы печатать поэтов такого уровня.

— Это точно, — искренне согласился Баринов.

— Если бы я так писал в семнадцать лет, — проникновенно сказал Дунский, — мне было бы, за что себя уважать сегодня. Впрочем, я себя могу уважать за то, что устроил ей первое публичное чтение. Грандиозный успех, старик. Здесь, у меня.

— Может, и мне что-то можно послушать?

— Ты же к нам не ходишь, — кольнул Дунский обиженно и, как всегда, жалко. — Ты все зарабатываешь, старик. В желтой прессе.