Гонцы весны

— Я не думал, что ты хоть один миг будешь выбирать между матерью и Освальдом, — мрачно произнес барон. — У тебя в данном случае вообще нет выбора; ты обязан покориться судьбе.

Эдмунд упал в кресло и закрыл лицо руками; тихий стон вырвался из его груди.

— Ты думаешь, мне легко было молчать и поддерживать то, что ты называешь обманом? — снова заговорил дядя после недолгого молчания. — Но, повторяю, у тебя нет другого выхода. Майорат передавать нельзя, ведь он принадлежит тебе как графу. Ты должен или остаться владельцем Эттерсберга, или открыть тайну всему миру, и тогда честь и Эттерсбергов, и Гейдеков погибнет навсегда. Другого выхода нет. То же самое я говорил своей сестре, когда она намеревалась все открыть своему мужу, и это же я говорю теперь тебе. Ты должен молчать! Хотя при этом будет принесено в жертву все будущее Освальда, мы не в силах ничего изменить. Честь рода выше, чем его право.

Барон говорил с ледяным спокойствием, но тем сильнее действовали его слова, и Эдмунд понимал, насколько они справедливы. Это была отчаянная борьба между чувством долга и необходимостью, которую так настойчиво ему навязывали. В глубине его души еще звучал вопрос Освальда: «А если бы ты вынужден был молчать ради чести семьи?». Он был, конечно, далек от мысли придавать этому вопросу более глубокий смысл или подозревать, что Освальд знает всю правду. Тот разговор произошел неожиданно и был вполне понятен. Тогда молодой граф был страшно возмущен тем, что нашелся человек, осмелившийся бросить упрек его матери в корыстных расчетах. Он гордо, презрительно заявил тогда, что не потерпит в своей жизни ни лжи, ни тени подозрения, что он смело и прямо должен смотреть в глаза всему свету. Это было всего два дня назад, а теперь…

Барон Гейдек не терял времени, чтобы довершить свою победу. Он решил использовать последнее и самое действенное средство.

— А теперь ступай к матери! — мягко промолвил он. — Ты не знаешь, в каком она состоянии со вчерашнего вечера. В смертельной тоске она ждет от тебя вести, ласкового слова из твоих уст. Ступай!

Эдмунд прошел с дядей несколько шагов, но у двери вдруг остановился.

— Не могу!

Гейдек, успевший уже открыть дверь, не обратил никакого внимания на его колебание и старался заставить племянника войти; но тот оказывал решительное сопротивление.

— Я не могу видеть мать. Не заставляй меня, дядя, не принуждай!.. Иначе тебе придется пережить вчерашнюю сцену! — Он вырвался из рук барона и позвонил. Вошел Эбергард. — Прикажите оседлать мою лошадь! — приказал Эдмунд.

— Да неужели же все мои слова были напрасны? — с отчаянием воскликнул Гейдек, когда Эбергард ушел. — Неужели же ты еще можешь думать об отъезде?

— Нет, я останусь, но чтобы не задохнуться, мне надо на волю, на воздух. Пусти меня, дядя!

— Сперва дай мне слово, что ты не сделаешь никакого безумства! Сейчас ты способен на все! Что мне сказать матери?

— Что угодно. Я только хочу часа два побыть на свежем воздухе. Может быть, после этого мне будет лучше!

С этими словами Эдмунд стремительно сбежал вниз.

Барон не пытался больше удерживать его. Он видел, что здесь не помогут ни уговоры, ни советы. Может быть, лучше дать буре стихнуть…

Проходил час за часом, уже наступил вечер, а молодой граф все не возвращался. Беспокойство в замке увеличивалось с каждой минутой. Барон Гейдек только упрекал себя за то, что отпустил племянника в таком состоянии, но не смел выказывать беспокойство, а вынужден был утешать сестру, терявшую от страха голову. Она ходила из комнаты в комнату, от окна к окну и вовсе не слушала барона, утешавшего ее. Она отлично знала, чего ей следовало бояться.

— Бесполезно, Констанция, рассылать гонцов, — сказал Гейдек, становясь рядом с ней у окна. — Мы даже приблизительно не знаем, в каком направлении уехал Эдмунд, а пересудов среди прислуги от этого будет больше. Наверное, он вдоволь наскакался и теперь, несомненно, возвращается домой, ведь уже смеркается.

— Или он все-таки уехал, — прошептала графиня, не отрывая взгляда от аллеи, ведущей к замку.

— Нет! — уверенно заявил Гейдек. — После того, как я объяснил ему, кому повредит его откровенность, этого бояться больше не следует. К Освальду он не поедет ни в коем случае…

Взглянув на графиню, он запнулся. Теперь и он начал бояться какого-нибудь безумного шага, от племянника, какого-нибудь решения, которое было бы еще хуже, чем признание Освальду.

Снова наступило горестное молчание. Вдруг графиня слегка вскрикнула и высунулась из окна. Гейдек, последовавший ее примеру, ничего не мог увидеть, но материнский глаз, несмотря на туман и сумерки, узнал сына, показавшегося в конце аллеи. Больше сдерживать себя графиня не могла; не думая о том, что прислуга считала ее еще больной, не спрашивая себя, как ее встретит сын, она бросилась к нему навстречу, с одним желанием только увидеть его.

Барон еле поспевал следом.