Good Again (СИ)

Он последовал за мной в гостиную. Я подошла к небольшому секретеру красного дерева и, потянув за крошечное кольцо, выдвинула ящик и достала оттуда связку ключей. Не говоря ни слова, я прихватила отцовскую охотничью куртку, сжав ее, как талисман, прежде чем напялить на себя. И, стоя в проеме настежь распахнутой парадной двери, стала ждать, пока Пит оденется и догонит меня, отмечая его заинтригованное выражение лица. День был ветреный, и мои щеки мгновенно раскраснелись от пребывания на свежем воздухе. Потом мы молча направились в мой старый дом в Деревне Победителей. На пороге Пит остановил меня и повернул лицом к себе.

— Что все это значит? — спросил он.

Встав на носочки, я чмокнула его в пылающую от холода щеку.

— Хочу тебе кое-что показать.

То ли от холода, то ли от бешеного сердцебиения, я долго не могла попасть ключом в замочную скважину. Так что Пит в итоге забрал связку из моих трясущихся рук и отпер сам. На нас навалилась ужасная тишина, повеяло застарелым холодом необитаемого дома. Я вся трепетала, ощущая присутствие поблизости целого сонма бесплотных духов. Меня снова затошнило, но я постаралась не дрейфить и сглотнула комок в горле.

— Возьми меня за руку, пожалуйста, — попросила я Пита дрожащим голосом.

— Конечно, — ответил он и сжал мою ладонь в своей — большой, теплой, покрытой мозолями.

Мы неуклюже поднялись по лестнице — мне даже пришлось идти бочком, лишь бы не отпускать его руки. Я привела его к комнате возле хозяйской спальни и отперла дверь маленьким ключиком на связке. Скрип открывшейся створки на несмазанных петлях пронесся по заброшенному дому как одинокий вой. Я не посмела переступить через порог, как не смела этого делать и прежде, вернувшись после войны в Двенадцатый. Сальная Сэй раньше изо всех сил старалась поддерживать здесь чистоту и порядок, и все было на своих местах, как будто вещи ждали её скорого возвращения. Я не могла войти в этот мавзолей, и посторонилась, чтобы пропустить внутрь Пита.

— Спальня Прим, — сказала я, и мой голос сорвался. Я следила за тем, как он озирает комнату: большую двуспальную кровать с бело-розовым пуховым одеялом, письменный стол, на котором все еще лежала пожелтевшая бумага и высохшие перья, шкаф с ее одеждой. Как и у меня, у Прим было совсем немного личных вещей: кожаный мешочек с вырезанной из дерева примулой в нем, которую ей подарил наш отец, небольшая коллекция вышитых носовых платков, которую мать забрала из своей прежней жизни в торговом квартале, покидая его ради любви и прозябания в Шлаке, сделанные из тряпья и прочих ненужных огрызков куколки, ленты, заказанные для нее в Капитолии, после Победы на 74-х Голодных Играх. Вот и все, что оставила после себя эта прекрасная, сильная девочка, которая так долго была средоточием всего хорошего, что было в моей жизни.

Пит коснулся изголовья кровати, занавесок, повертел в пальцах разные штучки, которые лежали на письменном столе. Потом обернулся и по смотрел на меня, ожидая объяснений.

Я опустила глаза и уставилась на свои руки.

— У меня был ребенок. И она погибла. Погибла из-за меня, и я вряд ли смогу когда-нибудь до конца это пережить. Я не могу иметь детей, не смогу выносить ребенка в этом теле, — и вытянула руки в стороны. — Потому что это тело для этого не предназначено. Я для этого не предназначена. — я посмотрела сквозь него на обстановку комнаты. — Знаю, я жалкая, трусливая, эгоистичная, но я каждой клеточкой тела питаю надежду, что я все-таки не беременна, потому что я не знаю, что я буду делать, если это так. Я буду самой ужасной матерью на свете. Всю свою жизнь я буду жить с бременем страха, что с нашим ребенком что-нибудь случится, или что я не смогу о нем позаботиться, и я не знаю, как с этим справиться.

Пит долго-долго неотрывно смотрел на меня, обдумывая все мною сказанное, и лишь потом осторожно промолвил:

— Я могу принять, что ты чувствуешь. Но я не согласен с фактами. И я ни на миг не допускаю, что ты можешь стать матерью, которая пренебрежет своими детьми или откажется от них, — он помолчал, и затем тихо добавил, — Ты — не твоя мать.

Я приняла это, так как Пит не стал утверждать, что моя мать была образцовой родительницей — как бы там ни складывались обстоятельства — и лишь от Пита я была готова услышать такие слова.

— Даже если бы это было правдой, я все равно не хочу приводить в этот мир своих детей. Откуда мы можем знать, что это правительство не свергнут, или что оно не прогниет настолько, что снова возродит Игры? Как мы сможем жить с мыслью, что мы допустили, чтобы подобное случилось с нашими детьми?

— Ты права, мы не можем этого знать, — сказала Пит спокойно.

— А если так, то зачем рисковать? — я уже умоляла, внезапно возжелав, чтобы он не держался со мной так отстраненно и не стоял так далеко.