Good night, Джези

Поиски я начал с выставки, авангардисты продолжали пить. Боже, чем они там только не занимались, уже в открытую, на одеялах, на матрасах, и никто ничего не знал. Ничегошеньки! Я от отчаяния постучался в то самое страшное окно — никакого ответа. Грохнул сильнее — ничего. Потом через Красную площадь во вчерашний кабак — без толку; в Пушкинский музей — не знаю зачем; еще какой-то музей; парк Горького… Нигде ничего.

Про Соломона Павловича вспомнил только вечером. К счастью, у него горел свет. Он меня впустил — встревожился, не с зубом ли чего, я стал расспрашивать, но он ни слова, смотрит и молчит. Налил чаю, сварил два яйца всмятку, — я и вправду был голоден — и долго рассуждал о преимуществах яиц прямо из-под курицы.

Перед моим приходом он читал какую-то рукопись в самодельном переплете. Соломон Павлович ненавидел коммунизм и поклялся, что в руки не возьмет ни одного официального издания. Сейчас перечитывал в шестой раз «Идиота» Достоевского, который для него специально перепечатали на машинке. Спросил, интересуюсь ли я сновидениями.

— Нет, — ответил я. — Я ищу Машу.

— Забавно, она час назад была у меня, принесла яйца и рассказала новый сон.

Я чуть не задохнулся от радости. Спросил, не знает ли он, где ее найти.

— Знаю, конечно, — сказал он. — Но сперва послушайте.

Соломон Павлович пересказывает Машин сон

Спозаранку папа объявил что я должна умереть и меня похоронят и что яму для меня он вырыл собственными руками она уже ждет готовая во дворе я побежала за помощью к маме но мама чистила картошку и сказала что поделаешь доченька надо значит надо и чтоб я ложилась в могилу без нервов спокойно отец с братом помогут мне спуститься я замотала головой и отступила на шаг назад

— И что? — перебил я его. Мне не терпелось услышать что-нибудь более конкретное.

— Потом еще на шаг, и еще. И проснулась. Ну и что вы об этом думаете?

Я сказал, что ничего не думаю, и попросил адрес. Соломон Павлович внимательно на меня посмотрел, покачал головой и сказал, что адрес знает, но ее там нет, сегодня она ночует у Таньки, та уехала с родителями в Крым и оставила ей ключи. Опять посмотрел на меня и добавил, что Маша рассказала ему, где провела ночь, а поскольку она не воровка, то мои поиски наверняка исключительно сентиментального свойства, ибо, как написал Иван Бунин, «любовь заставляет даже ослов танцевать». Извинился на случай, если меня обидел, и дал Танькин адрес, добавив, что всей душой и сердцем верит в пророческую силу снов, так как сон — прекраснейшее из того, что Бог подарил человеку. В снах Бог обычно оправдывается, что намерения у него были самые лучшие, но так уж получилось.

Танька жила недалеко, в центре, в шикарном дореволюционном и отреставрированном доме. Перед дверью на втором этаже я остановился, потому что подумал о танцующих ослах и еще — с чего бы начать разговор, может, спросить, как она себя чувствует? А картину ее — только похвалить или все-таки упомянуть о недостатках, сказать, что я хочу заплатить и за сколько она продаст? Я стоял, раздумывал, а время шло, было уже поздно, какие-то люди, проходя мимо, замедлили шаг и посмотрели на меня подозрительно.

Тогда я позвонил. Она открыла — голая! В чем мать родила и босая. Я остолбенел, а ее раскосые глаза сделались квадратными, она вскрикнула, захлопнула дверь и тут же снова открыла. Мы стояли, тараща глаза, не говоря ни слова. Я пожалел, что не надел свой лучший пиджак и рубашку из чистого шелка, которая мне больше всего к лицу. Потому что Маша была до боли прекрасна, длинные ноги, высокая большая грудь и эта детская мордашка. Первая мысль: блядь. Ну и слава Богу, блядь, значит, и говорить не о чем. Вторая: этого не может быть. Я сглотнул и не своим голосом прохрипел, могу ли я войти. Маша сначала кивнула, мол, да, потом замотала головой: нет-нет, у нее сейчас мужчина.

— Кто? — спросил я в отчаянии; вопрос был идиотский, да и по какому праву? — и я поспешил извиниться.

Маша ответила, что ничего страшного, что это подлец Костя, о котором она мне рассказывала, явился минуту назад — в полном раздрае, потому что толстоногая критикесса написала о нем плохую рецензию. Я сказал, что понимаю, плохая рецензия это плохая рецензия, обидно и больно. Она кивнула, и я увидел, что она дрожит, потому что на площадке холодно, а она голая. Я машинально сказал, что ухожу, а картина прекрасная, и я хочу ее купить. Вынул бумажник, но она: нет, это подарок, к тому же там непорядок с пропорциями. Но глаза, сказал я, собачьи глаза просто чудо. Она улыбнулась и продолжала дрожать, так что я извинился, что уже поздно, а я ее тут держу, повернулся и побежал вниз по лестнице. Ну, один раз обернулся, всего один раз: она вышла голая за порог и смотрела мне вслед.