Good night, Джези

— Мы друг друга не понимаем. Я говорю о деле. Если б ты захотел, это бы тебе помогло.

— В чем?

— Писать помогло бы. Ты же знаешь, чего недостает в твоих книгах.

— Описаний природы.

— В том числе. Но, возможно, ты бы начал что-то чувствовать, подумай, это могло бы быть интересно.

— Я что-то чувствую. Уверяю тебя, Джоди, кое-что я чувствую.

— Милый, не ври, ничего ты не чувствуешь, ты боишься близости, ты только подслушиваешь, снимаешь верхний слой, кожуру, а потом прицепляешь садистский финал. А если что-то и чувствуешь, так исключительно страх за свою карьеру, ну и еще любопытство.

— С чего ты взяла?

— Сам мне говорил.

— С какой стати ты веришь тому, что я говорю?

— А с какой стати ты разбудил во мне страсти? Заставил открыть для себя секс?

— И за это ты тоже ко мне в претензии?

— Конечно. Послушай. В том, что я предлагаю, есть смысл. Я бы тебе всё рассказывала. Ты же знаешь, рассказывать я умею.

— Знаю.

— Всё! Как ты во мне растешь, что́ я чувствую — этого тебе не расскажет ни жена, ни одна из твоих блядей. Тебе уже не о чем писать, ты дрожишь от страха и подслушиваешь, где только можно. А сейчас как раз не слушаешь. Мы идем рядом, я тебе говорю что-то очень важное, самое важное на свете, но ты даже не пытаешься вникнуть. Тебе скучно, потому что такая сцена ни для чего не пригодится, в твоем мире нет беременных женщин: это же человеческое, а значит, малопривлекательное. Ты уже ничего не напишешь.

— Наоборот. Напишу еще много хороших книг.

— Нет, не напишешь. Люди от тебя убегают, боятся при тебе слово сказать, потому что ты все вставляешь в свои книги, не понимают, зачем без конца писать одно и то же. Никого уже на крючок не поймаешь.

— Чепуху городишь, то, что я пишу, может не нравиться, но ничего непонятного там нет. Кто говорит, что не понимает, врет. Ты только погляди, какая прекрасная погода, и свет хороший. — Джези вытащил из кармана пальто маленький фотоаппарат. — Стань туда.

Они дошли до карусели. В воздухе совсем прояснилось. С голубого неба, гонимые ветром, убегали остатки белых облаков. Карусель медленно двинулась. На лошадях, единорогах и в четырехместных санях закружились дети, визжа от радости и возбуждения.

— Только не улыбайся, оближи губы и чуть-чуть приоткрой. Прищурься. Вот так, хорошо. — Щелкнул несколько раз и спрятал фотоаппарат.

— Знаешь что, Джези. Все, что ты пишешь, — черно-белое и плоское. Ты не пишешь, ты фотографируешь.

— А вот это еще никому не приходило в голову.

Между тем карусель разогналась, лица детей размазываются, теперь они визжат от страха.

— Но, может быть, ты заметила, что на этих моих фотографиях — кошмар и ужас нашего мира, там много страдания.

— Только физического, но нет ничего о любви, которая превращается в ненависть, или наоборот. Поиски сексуальной идентичности, ха-ха! Эти твои женщины, заключенные в мужских телах, и мужчины в женских, не страдают — они просто приманка, эротический курьез.

— Чушь. Любая ситуация, которую я описываю, — это борьба.

— Ох, Джези, я не говорю о совокуплении, насильственном или полунасильственном, с белой негритянкой, транссексуалкой, или об облучении женщины, которая не желает тебе повиноваться. О том, про что я говорю, имеет смысл написать. Поверь мне, овчинка стоит выделки, критики обалдеют, да и плохо ли, если ты будешь раз в неделю приходить ко мне, а тебе навстречу будет выбегать маленькое доверчивое черноглазое существо, унаследовавшее твою гениальность, твои руки, твою улыбку.

— Мой нос.

— У тебя очень красивый нос. Я знаю, существует эта твоя… вроде бы жена. Но никто ничего не будет знать. Я не требую, чтобы ты ходил с коляской в Центральный парк. Я вообще ничего от тебя не хочу. То, что я залетела, — чудо. Я принимала таблетки. А раньше никогда ни от кого не беременела, хотя не предохранялась.

— Не дави на меня.

— Я на тебя не давлю.

— Я для того и уехал из Польши, чтобы меня никто никогда ни к чему не принуждал.

— Не заводись, дорогой. Я тебя не принуждаю, и не припутывай к этому политику, коммунизм и тоталитаризм. Я тебе предлагаю сделку. Знаешь, на днях ко мне приходила твоя Вероника.

— Какая еще Вероника?

— Ну, та, которую ты облучил в «Кокпите». О’кей, не ты, твой герой — она рассказала, как было в действительности. Ну, эта полька.

— Ничего в действительности не было, и никакой Вероники не было.

— Была, была. Кстати, она очень красивая. Сказала, что ты с ней спал, а потом пообещал выдать за американского миллионера, у тебя в кармане был целый список холостых миллионеров.

— В кармане у меня был список Левинкопфов и Вайнрайхов, убитых в годы Холокоста. Вот что у меня было.