Good night, Джези

Жан-Пьеру пятьдесят лет, волос на голове у него нету, зато есть пушистые бачки, и он продюсер, а также режиссер на знаменитой киностудии «Гомон». А Жан-Батист… тут и слов не подобрать. Ангел, волосы цвета старого золота, лежат красивыми волнами, лицо загорелое, глаза голубые. Вдобавок он дальний, а может, и близкий родственник Коко Шанель, для чьей фирмы Жан-Пьер только что снял рекламный ролик, и по этой причине мы ужинаем в «Максиме».

Заметили ли вы, что я частенько появляюсь в таких местах, бывать в которых мне вроде как не по карману? Вот именно: что я тут делаю в пиджаке с чужого плеча, соря чужими деньгами? На этот раз объяснить будет нетрудно. Три дня назад мне в Лондон позвонил Жан-Пьер. Я жил у столяра-алкоголика на улице Чизуик напротив ресторанчика быстрого обслуживания «Kentucky Fried Chicken», казавшегося мне тогда очень даже пристойным заведением. Столяр извелся от тоски по родному Белостоку и по своей невесте Йоле, которую подозревал в измене. По телефону, который прослушивался белостокской службой безопасности, он клялся, что вернется с баблом и будет носить ее на руках, но если окажется, что в его отсутствие она стонет под кем-то другим… он ее этими самыми руками задушит. Итак, Жан-Пьер, с которым мы когда-то познакомились в Польше и который знал, где я, позвонил и сказал, что хочет заказать мне сценарий. В течение одного дня, невесть каким чудом, он организовал мне визу и прислал билет; так я попал в его офис на авеню Монтень. Я помылся в одной из трех ванных комнат, где ежедневно меняли цветы, и вечером уже сидел в «Максиме».

Не стану описывать ни остальные яства, ни наверняка остроумную беседу, в которой я не принимал участия лишь потому, что ни слова не понимал: она велась на французском. Перейду сразу к сути, то есть к дежурному вопросу, который по-английски задал мне Жан-Батист, а именно: как дела?

Мой отец перед смертью дал мне несколько советов, хуже которых я никогда в жизни не получал, но один был хороший: «Янек, никогда не распускай нюни публично». Так вот как раз этим советом я не воспользовался. То, что я был пьян, не оправдание, в конце концов, я не ребенок, и кое-какой опыт у меня есть. А тут пожалуйста: вместо того чтобы ответить «I’m fine» и «Everything is ОК», я разразился омерзительно патетическим монологом о терроре, ночных арестах, моей перепуганной дочурке и т. п. В зеркале я увидел, что размахиваю руками, и лишь это заставило меня притормозить, однако, на свою беду, я добавил, что хочу обо всем этом написать.

Мы просидели молча достаточно долго, чтобы я осознал, что свалял дурака. А осознав, улыбнулся и даже рассмеялся, показывая: Господи, с кем не случается… и вообще речь не о том, у меня все в порядке… ну и так далее. Но Жан-Пьер одним махом стер с моего лица улыбку. Подплыли официанты с эспрессо и арманьяком, и тут началось.

— Мне стыдно за себя, — произнес Жан-Пьер. — Ты можешь меня простить?

— Это за что же? — непритворно удивился я.

Он не дал мне продолжить.

— Я хотел, чтобы ты написал дешевку. Полное говно. Этакую love story: бедный польский эмигрант влюблен в дочку французского продюсера… Были у меня и гуманные соображения. Конечно, ты бы очень прилично заработал. Но сейчас я понял, что тебе нельзя этого делать.

— Минутку, минутку, — перебил его я. — Пока я бы мог…

— Нет. Это же потрясающе, что ты хочешь писать о самом важном. Об обиде и боли народа, который предали. И готов это делать, хотя никто тебе не заплатит ни гроша.

Он посмотрел на Жан-Батиста, я — тоже.

— Ни одна душа, — кивнул Жан-Батист.

— Я, — продолжал Жан-Пьер, — был когда-то таким, как ты. А посмотри на меня теперь.

Он поправил галстук, а Жан-Батист протер циферблат золотого с бриллиантами «ролекса».

— Да, я богат, у меня апартаменты на авеню Монтень, которые ты видел, вилла в Марбелье, дом в Сен-Тропе, куда я хотел тебя пригласить, чтоб ты мог спокойно писать. Мне доступна любая красивая молодая женщина. Ну и что толку, раз я потерял к себе уважение? — И он печально понурил голову.

И опять мы сидели молча, а рядом такие же, как мы, юные старцы с любопытством косились на другие столики, проверяя, не проглядели ли они в спешке чего-нибудь, на что можно потратить еще хотя бы пару сотен.

— Зеркала, — сказал Жан-Батист. — Зеркала… — Жан-Пьер хотел что-то вставить, но Жан-Батист только замахал рукой: — Позвольте мне закончить. Кажется, у меня идея… А что, если… — он поднял вверх длинный изящный палец, — что, если Жанюс разобьет стулом эти зеркала… в знак протеста против французской буржуазии, которая не пожелала заметить, как был задушен прекрасный порыв рабочего люда… которая предала идеалы революции… Что скажете?

Зеркала красиво сверкали. Хрустальные и огромные, они занимали целую стену. Жан-Пьер посмотрел на меня выразительно:

— Как тебе это?

Я рассмеялся, решив, что он шутит. Но Жан-Пьер говорил серьезно, совершенно серьезно.

— Это совсем не так глупо. Ты мигом станешь знаменит, весь Париж только о тебе и станет говорить, журналисты будут штурмовать участок.

— Участок? — спросил я.