Гора Орлиная

И вот он один, у себя дома, стоит посреди комнаты. Как длинны его руки! Что делать с ними? Запустить в разлохмаченные волосы, запрокинуть голову, закричать, но так, чтобы никто не слышал: люблю! Как широко расставлены его ноги, словно он один собрался встретить опасность, которую должны были встретить сто человек. Посмотреть на себя в зеркало? Но это девчоночье дело и совсем не подходит к его настроению… А нос у него все-таки длинный. Как она не заметила этого? И глаза голубые, почти ребячьи. У мужчин должны быть глаза темные, волевые. Разве она не видит, что у него мальчишечьи глаза? А эти веснушки… вот они, вот. И все же она не увидела их… Не увидела? А почему ты так думаешь? Почему? А ну-ка вспомни все, переживи снова весь этот вечер. Почему она не сказала тебе ни «да», ни «нет», хотя ты просил у нее ответа? Почему она высвободила руку и побежала одна, когда тебе хотелось бежать вдвоем, крепко взявшись за руки? Нет, ты подумай… Возможно, если бы был кто-нибудь другой, она бы этого не сделала — не посмела бы или не пожелала. Кто-нибудь другой…

От этой проклятой мысли все в нем замерло.

Он сел на кровать, согнулся, опустил руки, голову, взлохмаченную, тяжелую…

«Я так не могу, — привычными словами думал он все ту же думу. — Я должен знать, что у них было. Она должна рассказать мне, и тогда я успокоюсь, не буду больше вспоминать… Если она расскажет мне, значит, она меня любит, если нет…»

Он вскочил, зашагал по комнате из угла в угол. Был второй час ночи. Но это был второй час ночи где-то за стенами дома. Это его не касается. У него — совсем другое, свое, у него продолжается все тот же вечер, он говорит с ней, он спрашивает у нее: что у тебя было с Плетневым?

Побежать? Разбудить? Потребовать ответа? Надеть борчатку, нахлобучить шапку, завязать на бегу кашне…

Нет, невозможно, немыслимо!

Милые мои! Близкие, знакомые, незнакомые, чужие! Поймете ли вы меня?

Николаю кажется, что никто не поймет его. Никто так не страдал, никто так не любил.

Если бы можно было узнать все, то сразу бы стало легче. А что, собственно, все? Он же все знает. Она сказала ему. Он спросил тогда: «Правда?» И она ответила: «Правда». Чего же ему еще? Что хотелось ему знать? Как это было? Как могло случиться?

Вот оно что!

Нет, к черту! Лучше не знать.

И Николай обхватил голову руками.

Ходил из угла в угол, читал, зарывался лицом в подушку, опять ходил… Никак не уйти от самого себя… Тушил свет, зажигал, порывался бежать…

Голова гудела от бессонной ночи, от хмурого утра… Думал, забудется в цехе. Но и здесь все напоминало о том же. В обеденный перерыв зашла Нина. Смущенно улыбнулась, проговорила:

— Вечеринка сегодня у нас… Если свободны, приходите.

— Какая вечеринка?

— Ну… свадьба.

— Свадьба? — Николай тоже смутился, пробормотал: — Не знаю, Нина, не знаю… У меня каждый вечер, занят… Да… Жаль, занят… А вообще-то поздравляю. Это вы хорошо придумали.

И крепко потряс ей руку.

По заводу разнеслось неприятное известие: арестовали Черкашина.

Это поразило Николая. Он давно успел убедиться в том, что Черкашин хороший человек, способный инженер, дельный руководитель. Недаром же Серго Орджоникидзе отличил его среди других и доверил важный участок.

Черкашин — коммунист. Как же могло случиться, что его арестовали, как арестовывали последнее время врагов народа, о чем Николай узнавал время от времени? Но то были люди, которых он, Николай, не знал, и это, естественно, не так трогало его. Черкашина же, как ему казалось, он знал хорошо. И это вызывало недоумение.

Николай был встревожен. Тревога была не от того, что Николай, столько лет работая с этим человеком и зная его, не мог разглядеть в нем врага, тревога была от того, что враги работают рядом с ним и принимают облик хороших людей, чтобы их нельзя было разоблачить и обезвредить. Николай чувствовал, что он безоружен, бессилен, слеп.

И все-таки не верилось, что Черкашин враг. Он часто был на стороне Николая. Так же думал и так же решал. Да вспомнить хотя б историю Феди Стропилина, или организацию молодежной бригады, или смотр заводского оборудования…

Случайно зашел разговор об этом с Громовым.

— Не удивительно! — сказал тот. — Всем же извести на его болтовня о различных недостатках. А потом он прямо говорил, что в горе мало руды, поддерживал этих американцев, всяческих там специалистов и прочих подозрительных типов. Вражеская пропаганда!

— А вы откуда знаете? — подозрительно спросил Николай. — Вы тогда здесь и не работали.

— Мало ли что! Коммунист должен все знать, — уклончиво ответил Громов. — Да ты не жалеешь ли о нем.

— Как я могу жалеть? — настороженно ответил Николай. — Я же ничего не знаю.

— То-то и есть! — наставительно проговорил Громов. — Жалеть нечего. Меньше одним любителем до наших жен будет! — презрительно засмеялся Громов и спросил: — Ты еще не женился? Не последовал примеру Пушкарева? Семейственность у меня разводите!

Николай слабо улыбнулся.

После этого разговора в голову полезли самые разные мысли. «А вдруг Черкашина оклеветали? А вдруг он и в самом деле в чем-то виноват? Ведь могло же это случиться?»