Гора Орлиная

— Он больше к ней потому, что не знает, как я его люблю. А вот если бы он узнал, так полюбил бы меня. Я не отступлюсь. Я докажу, что люблю больше… Только вот не знаю, как это доказать ему. Научил бы ты меня! Парень ты грамотный, понимающий… Недаром Бабкин тебя философом назвал.

Николай чуть было не спросил, почему она перестала ходить к Бабкину, но сдержался.

— Может, ты думаешь, что я рабочая, а она техник, так он потому с ней? Нет, он просто не знает, как я его люблю! Что сделать? Научи, посоветуй… Я бы тебя за это… поцеловала!

— Иди своего инженера целуй.

— Дурак ты!

— Сама же просила: посоветуй!

— Я думала, ты умный… Я по правде просила…

— Ничего я не знаю, — ответил он грубовато. — И вообще мне домой пора… Хорошие у тебя мысли после комсомольского собрания!

— А чем плохие, скажи, чем? Что я — прогульщица? Плохо работаю? Этого ты про меня не скажешь! А пожалела ее, потому что поняла. Ты же не знаешь: она от него тяжелая… Это как тебе? Ничего ты в любви не понимаешь! Когда-нибудь вспомнишь меня.

— Никогда со мной ничего такого не будет, — резко проговорил Николай. — И вообще — до свиданья.

— Не проводишь?

— Сама дойдешь… мне заниматься надо. — И вдруг бросил вдогонку: — А к Бабкину почему ходить перестала? Он бы проводил!

Фаня остановилась.

— Почему перестала? Скажу. Меня этим не обидишь. Потому и перестала, что без любви ходить не могу. А Бабкин твой этого не понимает… ему все равно… души у него нет. До свиданья.

И протянула руку.

— Рукопожатья отменены.

Николай пошел в другую сторону.

Он долго стоял на крыльце барака. Дышалось легко, все было ясным, но отчего-то стало немного грустно. Может быть, оттого, что луна такая бледная, далекая и равнодушная ко всему на свете?..

Не хотелось идти в барак, не хотелось видеть Бабкина, не хотелось встречаться с Плетневым…

В конце октября на первой странице «Кремнегорского рабочего» появилась крупная строчка: «До пуска домны осталось сто дней». Газета стала календарем стройки. Она не только напоминала каждое утро о том, сколько дней осталось до пуска домны, но и рассказывала, что сделано вчера, что должно быть сделано завтра.

Николай старался бывать на домне, как только выпадала свободная минута, особенно перед вечерними занятиями в техникуме. Шел наиболее ответственный монтаж, отличавшийся особой точностью и строгостью работы.

Легко и красиво поднял пятидесятитонный подъемный кран массивную плиту. Медленно легла она в нужное место, и рабочие, казавшиеся снизу ребятишками, хлопотливо забегали вокруг нее: смотрели — совпадают ли дыры заклепок, подходят ли фаски швов. Через некоторое время донесся стук пневматических молотков: началась клепка.

Домна стояла в лесах, высокая, мощная, притягивая к себе, наподобие магнита, все — и горы металла, и лучших мастеров, и человеческие сердца. На домне работали молодые монтажники, поэтому ее назвали «комсомольской», а коротко, ласкательно, запросто — «Комсомолкой».

За домной выстраивались скрубберы — металлические баллоны в шестьдесят метров высотой. Каждый день к их строгой колонне прибавлялось по одному скрубберу. Строителям хватало одной ночи, чтобы поставить его и укрепить, как пароходную трубу, целой системой мачт и талей.

А время бежало.

Дожди — частые, мелкие, уныло-серые, незаметно перешли в первый лохматый, неторопливый снегопад. Вскоре пришли робковатой мальчишеской поступью заморозки, следом за ними резвые молодцеватые морозцы, а потом — крепкие, гулко шагающие уральские морозы. Трудно было держать на ледяном ветру свежий лист газеты со строкой: «До пуска домны осталось пятьдесят дней». Но еще труднее было взбираться по лесам. А между тем Николай страшно завидовал Якимцеву — тот хотя и был уже секретарем комитета, но все же участвовал в комсомольских штурмах, потому что знал монтажное дело. Как Николай жалел теперь, что уже не нужно таскать кирпичи, возить в тачках бетон. Он делал бы это на домне с удовольствием, даже после занятий в техникуме. Как же могло случиться, что прошлой зимой, работая на плотине вместе с бетонщиками, он чувствовал только тяжесть работы? А ведь то была самая настоящая романтика, он хорошо сознавал это теперь, когда вспоминал пережитое — вьюжные ночи, покрытые изморозью ребра железных вагонеток, шаткие, в одну доску, мостки. Нет, права была газета, когда о труде говорила стихами.

Газета… пахнущая свежей краской, она шуршит и сейчас в его руках. И на первой странице сверху, на привычном месте, крупная строка:

«Кремнегорская домна дала первый чугун!»

Это была великая победа, и о ней немедленно сообщили в Москву, в Кремль, делегатам XVII партийной конференции.

Чугун тек ярко-красной ниткой в серых пепельных берегах литейной канавы.

Перед собравшимися на митинг строителями появился высоко поднятый первый слиток — серый, почти серебристый. В ближних рядах, куда пробрался Николай, хорошо был виден барельеф Ленина и слова: «Отлито из первого чугуна гиганта советской индустрии Кремнегорского металлургического комбината первого февраля 1932 года».