Гора Орлиная

— А за что ему памятник?

Алеша пожал плечами.

— Богатый он, потому… Ты в школу ходил? Что такое тысяча — знаешь?

— Тысячу знаю.

— А сто тысяч знаешь?

— Нет… Мы не учили.

— А двести тысяч? — спросил Пашка и резко взмахнул рукой. — А триста? А четыреста? А пятьсот? Во! Пятьсот тысяч у него десятин земли. Это заводская дача называется. За то и памятник. Понял? Все его было!

Алеша поглядел на бронзового старика, вспомнил почему-то сказку про кузнеца и черта, задумался, молча прошел мимо каменного с высокими колоннами господского дома. Тут было пустынно. Народ шел стороной, низом площади, где по одну руку — церковь, по другую — кабак.

У дверей кабака были прибиты крест-накрест две еловые веточки — вместо вывески. Едва веточки начинали желтеть и сохнуть, кто-либо из завсегдатаев прибивал свежие. Кабатчица подносила такому радетелю рюмку водки, блюла обычай. Мастеровые не обходили кабака. Забегали и ребятишки. Правда, зельем хозяйка их не поила, даже княженичной наливки не давала, боясь гнева баб, зато пряники — расписные, медовые — предлагала всей душой, сама зазывала. Мужики не охочи до такой закуски.

Очень уж ласковой улыбкой встретила кабатчица ребятишек. Пашке это не понравилось. Пряники, значит, сухие.

Алеша был в кабаке первый раз и загляделся: не часто видел он веселых говорливых мужиков.

— Мы в курене на вольном житье! — обнимая рудобоя, хвастал жигаль.

Они были под стать друг другу — оба грязные, лохматые, рыжие, только жигаль моложе, размашистее, веселее. Они сидели перед полуштофом и стучали рюмками по загаженному столу. Заметив Пашку и Алешу, заговорили вперебой, начали настойчиво подзывать к себе, но кабатчица выручила ребятишек.

— За пряниками? Угадала?

— У нас алтын, — сказал Пашка и протянул монету.

Румяная, черноглазая кабатчица была в ярком косоклинном сарафане, в кумачовом платке. «Такую бы одежку мамке, она выглядела бы куда краше кабатчицы, хотя и старше годами, — мамке-то скоро тридцать», — подумал Алеша.

— У нас свои свычаи-обычаи, — продолжал углежог. — Когда хочу, тогда встаю. Не то что у вас, рудобоев, — на брезгу вставай…

— Это бы ладно, — говорил рудобой. — Шахты помалехоньку рушатся… жильная вода одолевает. Того и гляди… Эх! Дудок понабили, и лезь в них! Крепи настоящей нет. Гниют рудничные чурки… Ткнешь блендочкой в угол, где потемнее, осветишь, а там все покосилось, отвернешься — лучше не глядеть… Ну-ка, еще…

Жигаль опять заговорил про свое — увлеченно, бойко.

— А ты соловей! — заметил рудобой.

— В лесу живу! — засмеялся жигаль и повернулся к стойке. Кабатчица бросила ему пряник. — Гостинец-то мне послан, мне! — закричал он от радости. — Еще выпьем? У тебя деньги есть. Я видел, сколько ты на рябиновой палочке зарубок сделал, — много руды поднял.

— Эти зарубки, знаешь, — хрипло проговорил рудобой, — они мне во как достаются. Зимою обвал случился… Меня уж на блинах поминали, думали — не жив… Напарник мой… повсегодно, как зима сдаст, так и в деревню. На прошлой неделе опять ушел. А мне податься некуда.

Купив пряников, ребятишки прошмыгнули мимо подгулявших. Углежог едва не схватил Алешу за рукав.

— Малец! Забегай ко мне в курень, берестяной рожок тебе сделаю!

Алеша не ответил. Хозяйка дала лишний пряник — от доброго сердца или случайно, — и задерживаться в кабаке не хотелось.

Ребятишки вышли на крыльце.

Навстречу им, пошатываясь, одолевая с трудом кривые ступеньки, поднимался оборванный старик. Лицо у него было маленькое и такое морщинистое, что казалось, морщинки подмигивали одна другой. В единственной, желтой и жилистой руке он держал еловую веточку.

— Вот, — сказал он появившейся на пороге кабатчице, — в ельник за пять верст ходил… умаялся… поднеси, матушка, поднеси за радение мое… герб наш кабацкий обновить пора.

Веточка тряслась в его руке.

— Зря ноги бил! — неожиданно сердито сказала кабатчица. — Буду я всяким подавать. К нашему берегу не привалит хорошее дерево…

«Нет, — подумал Алеша, — не от чистого сердца дала она лишний пряник, а так, просчиталась».

— Солдату, матушка… солдат обязан герб стеречь. Вот и радею, — жалко улыбался однорукий старик.

— Эти еще не засохли, а ты с новыми заявился. Не подам!

— В горле засохло, матушка…

— В пруду воды много: и напиться и утопиться! — засмеялась кабатчица и захлопнула дверь.

Старик бросил ветку, выругался, погрозил кулаком и побрел к заводу.

— В караушку пошел, покурить, — догадался Пашка. — Сторожем когда-то был… Айда!

Ребятишки пошли по улице, торопливо жуя пряники.

— А берестяной рожок — это ладно бы! — сказал Алеша. — Я в лесу давно не бывал.

— Пьяный он, потому и хвастает, — рассудил Пашка.

— В лесу хорошо, — твердил свое Алеша. — У нас на том заводе страда была… страдовали… на сенокос ходили. Завод остановят и — всем поселком в лес, в поле…

— Тут не остановишь. Тигельский завод, знаешь, какой!

— В лесу вольно…

— Дурак ты! — рассердился Пашка, помолчал, вспомнил: — А в заводе голуби есть, в каждом корпусе свои.

— Врешь!