Гора Орлиная

Слышнее и протяжнее гудели в степи автомашины, донесся резкий гудок паровоза. Явственнее стал птичий щебет: то казалось, что кто-то щелкает по невидимому листу жести свистящей тонкой проволокой, то колет какие-то особенные, должно быть с металлической скорлупой, орехи, то трясет над самым ухом туеском, наполненным звонким горохом. Но самих птиц не было еще видно. Они собирались вдалеке, у Орлиной горы, встречать неторопливое солнце. Ни одна не выпорхнула из-под ног, хотя часто попадались зеленые кустистые кочки. Трудно было идти по мокрой росяной траве. «Забродился весь, — подумал Николай, поглядывая на свои ноги. — Даже брюки намокли… Ну и пусть!» Усталость еще давила его. Не то чтобы она делала его безразличным ко всему или равнодушным. Нет, она успокаивала, умиротворяла… Где-то в стороне раздался девичий смех, потом детский плач Николай вспомнил ночных спутников. Минувшая ночь, полная огней и ребячьей тревоги, отодвинулась в его сознании куда-то очень далеко. Лицо его горело, и глаза чуть побаливали, словно он, по глупой мальчишеской выдумке, умылся песком.

Они шли по степи, пересеченной канавами, будто по размежеванному полю. Справа возвышались леса над строящейся домной, чуть подальше, на бугре, возводили дом заводоуправления. Слева виднелись палатки.

— Наш полотняный городок.

Николай огляделся. Туго натянутый, потемневший от росы брезент палаток волновался на утреннем ветру. И пришли на ум слова старой, слышанной в детстве песни: «Здравствуй, город полотняный!..» Полежать бы сейчас на брезенте, как на прохладном песке у реки, полежать, ожидая солнца, заложив руки за голову, прикрыв глаза…

За палатками пошли землянки, а дальше — бараки.

— Ну, что, — спросил паренек, — нравится тебе Кремнегорск? Погоди, солнышко позолотит его — еще красивее станет. Жаль, что ты раньше не приехал. Недавно город закладывали. Под фундамент первого дома документ положили… погоди, я даже списал себе, послушай. — Он достал из кармана грязную, растрепанную записную книжку и начал басовитым торжественным тоном: — «Июля пятого дня тысяча девятьсот тридцатого года, в дни шестнадцатого съезда ВКП(б), на северном склоне горы Орлиной в присутствии четырнадцати тысяч рабочих произведена закладка и приступлено к работам по строительству первой части города Кремнегорска». Ясно? Строится этот дом, строится город… а пока в палатках живем, в бараках… мастер твой, если, говоришь, он на первом участке, должно быть, знатный человек, или везучий. На первом — только бараки. Вот… по этой дороге шагай. А комитет комсомола — вон там. Ну, до следующей комсомольской ночи. Их у нас еще будет! Скоро плотину строить начнем… помогать придется. Днем я монтажник, а ночью землекоп. Фамилия моя Якимцев… Еще встретимся!

Николай подумал, что Якимцев — парень веселый. Лицо у него хоть и рябое, но рябины эти придают ему задора, делают приятнее, милее.

Теперь, на рассвете, в предутреннем холодке, когда погасли костры, когда их отлетающий дым слился с серебристо-сиреневой дымкой горизонта, степь казалась мертвой, холодноватая ясность и четкость ее линий напоминала развернутый во всю ширину гигантского ватманского листа план, на котором были размечены строительные участки. Даже от нараставшего птичьего щебетанья, от гудков, автомобилей, скрежета лебедок, шума раскрывающихся ковшей степь не становилась живее. Но чем ближе подходил Николай к палаткам, переходя с кочковатой и корявой дороги на тропинку, тем больше встречалось ему живых, свежих красок, заставлявших забывать об огромном, даже пугающем размахе строительства. Иногда чудилось, будто идет он по какому-то извилистому страшному ущелью. И то, что простор вдруг суживался до невозможного, тоже пугало. Так легко затеряться среди канав и насыпей, среди клубков проволоки, штабелей леса, не очищенных от коры бревен, черных до смоли труб, среди оранжевых гор кирпича, тускло искрящегося камня, неприметно осыпающегося песка, курящегося голубоватым дымком цемента. Возникло тревожное чувство: а вдруг не найдешь того, чего ищешь? И сразу вспомнились товарищи, дом, мать… В Тигеле — все привычно, знакомо, а тут — немыслимый простор. Поэтому так обрадовало белье на веревке, протянутой между двумя палатками, особенно белое детское платьице. Значит, и здесь, как всюду, есть у людей свое, родное. Будет оно и у него, стоит только найти Алексея Петровича. Да и этот самый Якимцев — теперь тоже вроде как свой.

Николай шел все дальше по извилистой сухой дороге мимо угольных навалов, удивляясь яркости зеленеющей между ними травы, бархатистой желтизне чудом уцелевших купавок, мимо куч шамотного кирпича, металлических, сизоватых от клепки конструкций, на которых светилась роса, шел, потеряв перспективу, боясь, что попадет совсем в иную сторону. Но вот дорога стала заметно подниматься в гору. И Николай обрадовался, как радуется человек, когда выходит из высокого, поверх головы, разлива пшеницы, из ледяной, дошедшей до горла, воды. Он почувствовал себя увереннее, свободнее, увидев вершину Орлиной горы.