Горб Аполлона: Три повести

Я, как и Саша, ловил себя на том, что тоже ей хотел угодить, как-то успокоить, посмеяться, пошутить. Мне самому странно: почему злоба вызывает желание задобрить, услужить?

В один из вечеров на даче Инесса села к печке в то самое массивное кресло с вензелями, в котором год назад держала Сашины ладони, зажгла сигарету и от этой же спички подожгла листок, а потом медленно бросила его в огонь. Мы с Сашей сидели чуть в стороне и не сразу заметили, что она делает. Она спокойно брала листок за листком и один за другим бросала их в печку. Она сожгла пачку Сашиных стихов. Озарённая вспыхнувшим пламенем, с блестящими глазами, бледным лицом, она напоминала колдунью. Листки сжимались и образовывали узоры. Она уже не скрывает, что он её раздражает, и на вопрос: «Где рукописи?» Она спокойно и холодно отвечает правду:

— Я их сожгла. Они мне не нравились.

— Но ведь это не твои стихи…

— Они посвящены мне и я не хочу, чтобы они ходили в мире. Такие идиотические. «Твой терпкий вздох моя отрава…» Тоже мне Шекспир!

Иногда она высказывала больше здравого смысла, чем мы. Но чаще могла только с блеском унизить, примитивными словами прикрыть интересный разговор, переведя его в обыденность, могла погасить любую мысль своими тяжёлыми высказываниями без апелляций, без размышлений, но… не могла ничего создать, сотворить. У неё нет творческого начала. Она не может быть сама довольной и никому не может дать «довольности». Ей нечем делиться, разве только льдом своей души, и её характера хватает только, чтобы уничтожить, сжечь, а не оценить, не вдохновить. У неё есть воля и твёрдость, но они обращаются против неё. Она дерзновенней и сильнее мужчин, но её внутренняя сила не приводит к созданию, не несёт никому счастья и ей тоже.

Литература, живопись ей совершенно безразличны, ничего её не трогает, но сколько претензий на интеллектуальность! В квартире на стене она повесила портреты Хемингуэя и Марины Цветаевой. На выставке в Эрмитаже она без зазрения совести объясняла нам содержание картин: что здесь изображено, какие краски, колорит. Она могла копировать интонации, общеизвестные, избитые фразы произносить так, как будто это только ею открытые истины. Вступала в яростные споры и по любому поводу высказывала своё амбициозное мнение, как всезнайка, говорящая обо всём, но глубоко ничего не знающая. Она мало что понимала в стихах, кажется, не прочла ни одной строчки, но как мастерски могла вставить: «Сжала руки под тёмной вуалью». Повторяла твёрдым голосом красивые слова. И не для того, чтобы учиться, стать умной, а чтоб обмануть себя и других. Со временем я не мог слышать звук её ни в чём не сомневающегося голоса.

— Как меня все любят! Илларион считает, что никто не устоит перед моей красотой! Все…

Все в неё влюблены, а она — нет! Она презирает их за слабости, за любовь к ней.

Инесса будто бы создана, чтобы внушать любовь, но сама не может полюбить. Неудовлетворенность злыми складками переносилась на её красивое лицо. Волшебство её красоты для меня исчезло, ведь красота нуждается в бережном обращении, и одарённый красотою должен хранить этот дар.

Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому и шарить в пустоте…

Я стал избегать совместных встреч, мне было невыносимо видеть Сашу рядом с ней в его унизительном состоянии. Со мной Инесса сделалась довольно холодна и, конечно, настраивала Сашу против меня, против всего непонятного ей мира и прежде всего против него самого — ссорила его с самим собою. Она вмешивалась своими длинными пальцами в ту внутреннюю тонкую, колеблющуюся гармонию, которая то возникает, то исчезает в нас, внушая ему, что он жалок, «у тебя нет таланта… нет воли», усиливала в нём неуверенность, вырывала с корнем чуть появлявшиеся творческие ростки, осмеивала все его начинания, даже занятия английским языком называла «развлечением от безделья». Она не давала ему права свободно распоряжаться своими чувствами. Что же Инесса делала? В чём видела себя? Она мучилась и мучила Сашу. Свою силу она направляла на мистические состояния, которые никак выразить не могла, «летала в астрал», нервничала и бесилась. В середине зимы она вышла на балкон, оступилась и подвернула ногу. Помню, как Саша пошутил по этому поводу: «Вчера Инесса при полной луне, возвращаясь из астрала, неправильно приземлилась и сломала ногу. И теперь вместо кочерги у неё костыли». Мы посмеялись.

Саша прощал и подчинялся. Он ничего не знал об изменах, но даже если бы ему стало известно, то, наверно, он не захотел бы их принимать.

Немного отвлекусь от Инессы. На другое лето после года их совместной жизни Сашу взяли на несколько месяцев на сборы куда-то в Карелию. Я стал получать от него письма. Он описывал, как ему служится. Одно начиналось так:

«Во второй день моей службы, Витя, произошло такое событие. «Стройтесь!» — хрипло заорал лейтенант. Весь наш взвод построился около палаток в открытое каре. Всех проверили, пересчитали, и вдруг опять лейтенант выкрикивает: «Рядовой Левин! Шаг вперёд! Рядовой Штейн! Рядовой Абрамсон… Кругом! В штаб!»