Горб Аполлона: Три повести

— Я не знаток и не могу говорить о достоинствах. Я в этом плохо понимаю.

Я удивился тому, как Саша, не напуская на себя желание казаться скромным, принижает свои способности. Почему? Он так широко образован, во всё глубоко вникает, но почему тушуется? Может быть, это американизация? И так профессора разговаривают со студентами?

Я долго не мог заснуть в эту ночь и лежал с открытыми глазами. Как удивительно устроена жизнь! Вспоминал отдельные подробности нашего детства, какие-то отрывки… А странно–неприятные произведения Сашиной жены смотрели на меня со стен. Я давно погасил свет, и старался не глядеть на них, но комнатка была маленькая, и некуда было деться, никуда не отвернуться от этих тел, грубо намалёванных фигур, ядовитых красок. Куда ни посмотрю — они глядят, просто лезут в душу. Как с ними примириться? Я не знал до этого, что такое бессонница, а тут никак не мог успокоиться. Полуголый мужчина обнимался с голой женщиной. Я проникся сочувствием к Саше: наверно, эти картины нужно хорошо полюбить, чтобы с ними сосуществовать. Утром я посмеялся вместе с Сашей над своими ночными видениями.

— Голые тела всю ночь меня преследовали… Не мог заснуть.

— Вот так испытывай на себе воздействие искусства! — пошутил Саша.

Я несколько дней гостил у них и присутствовал при ярких сценах, приоткрывших мне кое-что в жизни моего друга. Я стал свидетелем проявлений страстной натуры Эвелины, во власти которой находился Саша.

В один из вечеров мы поехали в окрестности Лос— Анджелеса в дом к их американским друзьям, где была «парти» с танцами. Было довольно скучно, как всегда бывает на больших собраниях малознакомых людей. Бессмысленные мелкие разговоры занимали и не занимали гостей, но без этого нельзя, таково свойство этих собраний. Мне же было любопытно смотреть на иностранную вечеринку, где не пили, не курили, не спорили, а ходили и скучали. В конце концов пришли три лохматых парня с певицей и оживили скучную атмосферу латиноамериканскими мелодиями. Тут-то я и увидел Эвелину во всём блеске её очарования. Она пошла танцевать, причём без партнёра, — никто не осмелился конкурировать с ней, разве что звуки гитары.

Это был опьяняющий ритуал! Погибельный! Не развязно–циничный танец, какими сейчас увлекаются, а первобытное, природное, ненасытное наваждение. В бурно–ритмическом, парящем танце каждое движение её рук и пальцев было пронизано возбуждающей страстью. Как ни повернётся — всё полно изящно–эротического вдохновения. Когда ж она стала перебирать один за другим воланы на юбках, как клавиши, в воздухе всё зазвенело, закружилось. Казалось, она неслась по испанской улице. Её матовое лицо покрылось светлым румянцем, глаза почти закрылись дрожащими ресницами, и в полном самозабвении она исчезала. В каждую секунду она вот–вот взлетит над землёй, «парящая в сладкой чувственности». И всё! Можно потеряться, погибнуть в этих юбках. И поминай как звали!

— Танец Эвелины обворожил меня, такое восхитительное парение, — сказал я Саше, когда мы остались наедине. — Я не могу в себя прийти.

— А я не могу к себе вернуться. Если бы она только всегда танцевала, то я бы тогда пришёл в себя — воспарил, — ответил он и с усмешкой, лукаво добавил — женщины — это такой предмет… как неопознанный объект… летающие тарелки. Бьющиеся чашки!

За мой короткий визит мне пришлось самому убедиться, что страстно–невольные порывы Эвелины, Сашиной летающей тарелки, танцами и картинами не ограничивались. Вот посмотрите, какая я! Посмотрите! Посмотрите! Независимо от аудитории ей всегда хочется привлечь всё внимание к себе, не соизмеряя размера страстей, не видя последствий. И сколько эмоций она вкладывает в пустые рассуждения, в пустые доказательства своей правоты, как будто всё хочет убедиться, что она есть, чтобы все это знали и оценили бы её.

Как я на себе заметил, она бессознательно, с иезуитским искусством может «достать «из людей самые неприятные стороны, вывести их из состояния равновесия и оставить в душе другого неприятное чувство. Зачем? Может быть, для того, чтобы показать, что она лучше других? Скорее всего просто без всякого осознания своих поступков.

— Моя бабушка была настоящая христианка. Сейчас таких нет. Таких добрых людей, настоящих христиан давно уже нет! Только моя бабушка! — с этими словами обратилась она ко мне, устремив на меня свой настойчивый взгляд. Несколько секунд она смотрит в упор. Я молчу и не отвечаю, но она настырно допытывает меня:

— Кто вы думаете, кто настоящий христианин?

Я чувствую, что ничего доброго не обещают её слова, и не знаю, как от неё отвязаться. Понимая, что она испытывает моё терпение, решил не произносить ни слова, будто не слышу её вопросов.

— Эвелина, отстань от Виктора! — говорит Саша, но она без всякого внимания на его слова навязчиво повторяет:

— Ну разве вокруг нас, в нашем окружении, есть кто— либо настоящий христианин? Добрый и достойный! Только моя бабушка, и никто не может с ней сравнится. Нет никого вокруг равного моей родной бабушке. Только моя бабушка добрая, настоящая христианка!