Горбатая гора

— Попробуй, — ответил Джек, — и я тоже повторять не стану. Вот что я тебе скажу: мы могли хорошо жить вместе. Черт возьми, по-настоящему хорошо! Ты не захотел, Эннис, и что у нас сейчас есть — это Горбатая гора. Все построено вокруг нее. Это все, что у нас есть, приятель, все, ***! И я надеюсь, ты это понимаешь, даже если и не знаешь про остальное. Посчитай, ***, сколько мы раз вместе были за двадцать лет. Посмотри, ***, на каком ты меня коротком поводке держишь, а потом спрашивай меня про Мексику и говори, что убьешь меня за то, что мне кое-чего надо, а взять негде. Ни х*** ты не знаешь, как мне плохо. Я не ты. Мне мало раз или два в год перепихнуться высоко в горах. Как я от тебя устал, Эннис, подлый ты сукин сын. Если б я знал, как тебя бросить!..

Как огромные облака пара над горячими источниками зимой, годы всего того несказанного, а теперь невыразимого словами — предположений, объяснений, стыда, вины, страхов — выросли между ними. Эннис застыл, точно ему выстрелили в сердце, серое лицо — все в глубоких морщинах — перекошено, глаза зажмурены, кулаки сжаты; ноги его подкосились, и он упал на колени.

— Господи, — охнул Джек. — Эннис? — Но раньше чем он выскочил из машины, пытаясь сообразить, сердечный ли это приступ или вспышка неудержимой ярости, Эннис был уже на ногах и, как складная вешалка распрямляется, а потом складывается в исходное состояние, они вернулись почти туда же, где были, потому что в сказанном не было ничего нового. Ничего не закончилось, ничего не началось, ничего не разрешилось.

Что Джек помнил и о чем тосковал так, что не мог ни смириться, ни унять эту тоску, — это был один случай тем далеким летом на Горбатой горе, когда Эннис подошел к нему сзади и прижал к себе — безмолвное объятие, утоляющее какой-то обоюдный и несексуальный голод. Они долго стояли так перед костром; метались красные всполохи огня, их тени — одна колонна на скале. Тикали минуты на часах в кармане Энниса, тикали ветки в костре, превращаясь в угли. Звезды пробивались сквозь колышущиеся над костром волны тепла. Эннис стал дышать реже и тише, он мурлыкал себе под нос, слегка покачивался в свете искр, и Джек прислонился к этому ровному биению сердца, гудению грудной клетки, похожему на слабый электрический ток. И, стоя на ногах, он начинал засыпать, но это был не сон, а что-то другое, дремотное и похожее на транс, пока Эннис не припомнил старую, но еще не забытую присказку из детства — когда еще мать была жива, и сказал: «Пора тебе на сеновал, ковбой. Давай, а то ты стоймя спишь, как лошадь. Я пошел», тряхнул Джека, толкнул и ушел в темноту. Джек слышал, как звякнули шпоры, когда Эннис садился на коня, слова «до завтра», фырканье вздрогнувшей лошади и стук копыт по камням.

Позже эти сонные объятия запечатлелись в его памяти как единственный момент безыскусного, волшебного счастья в их раздельных и сложных жизнях. Ничто не портило его, даже понимание того, что Эннис не стал бы тогда обниматься с ним лицом к лицу, потому что не хотел ни видеть, ни знать, что обнимает именно Джека. И может быть, думал он, у них никогда не было ничего большего, чем тогда. Пускай так, пускай так…

Эннис не знал про несчастье несколько месяцев, пока открытка, в которой он писал Джеку, что, похоже, все-таки раньше ноября не получится, не вернулась со штампом «скончался». Он набрал номер Джека в Чилдрессе, что раньше делал только раз, когда с ним развелась Альма и Джек, неправильно поняв причину звонка, понапрасну проехал тысячу двести миль к северу. Все будет в порядке, Джек ответит, должен ответить. Но он не подошел. Это была Лурин, и она спросила: кто? кто это? — и когда он повторил, она тихо ответила: да, Джек на проселочной дороге подкачивал колесо, и шина взорвалась. Наверное, на покрышке был поврежден бортик, и от взрыва обод отлетел ему прямо в лицо, сломал нос и челюсть, и Джек повалился на землю без сознания. К тому моменту, как кто-то подъехал, он уже захлебнулся собственной кровью. Нет, подумал он, они добрались до него с монтировкой.

— Джек говорил о вас, — сказала она. — Вы его приятель по рыбалке, или по охоте, я знаю. Надо было вам сообщить, — продолжала она, — но я не была уверена насчет вашего имени и адреса. Джек держал адреса большинства друзей в голове. Ужасно. Ему было всего тридцать девять.

Бескрайняя печаль северных равнин накрыла его. Он не знал, что это было — монтировка или настоящая авария — горло Джека заливала кровь, и рядом никого, кто бы его перевернул. Сквозь завывание ветра ему слышался звук стали, ломающей кости, глухое дребезжание слетевшего обода.

— Вы его там у себя похоронили? — Он молча проклинал ее за то, что она позволила Джеку умереть на грязной дороге.

Техасский голосок прерывался, скользя по проводам: