Горби-дрим

Утром после похорон Суслова позвонил Андропов – «Хватит скорбеть, нас ждут великие дела». Бывший председатель КГБ уже осваивался в кабинете Суслова – в дальнем углу кабинета стояла теперь старенькая американская радиола; об Андропове аппаратчики давно с уважением и шепотом говорили, что он любит джаз – вряд ли это так на самом деле, но что новый секретарь ЦК очень заботится о своем имидже – это было бесспорно. «Ну что, работай сюда», – указал ему Андропов на стул перед радиолой, он сел, Андропов развалился рядом на диване и опять заговорил о мировой войне и о том, как он в ней всех победит.

– Но первая битва – она здесь, в Москве. Леонид Ильич запустил ситуацию, слишком на многое закрывает глаза, а с его здоровьем слепота может стать смертельно опасна, – пауза, посмотрел изучающе – как отреагирует; пришлось сделать вид, что увлекся разглядыванием радиолы, переспросил Андропова:

– Слепота?

– Да, – раздраженно протянул Андропов. – Слепота, ни черта вокруг себя не видит. Галя, дочка, с каким-то цыганом спуталась, тот бриллиантами крадеными торгует, Чурбанов вообще в узбека превратился. Знал бы товарищ Сталин, что нам придется думать не о революции, а о коррупции. При Сталине и слова-то такого не было.

Потом Андропов велел записывать и продиктовал ему записку о мерах повышения трудовой дисциплины в сельском хозяйстве. «Не хватает подписи – Дзержинский», – пошутил он, когда новый начальник прервал диктовку, но Андропов не понял шутки, сказал – «Спасибо за комплимент» и, еще раз о чем-то вздохнув, попрощался с ним, склонился над бумагами. В коридоре вздохнул уже он сам – да, это тебе не Суслов, наплачемся мы с этим генеральным секретарем. О трудовой дисциплине думать совсем не хотелось, вызвал машину, поехал в МИД.

Громыко, как всегда у себя в кабинете, курил трубку, что-то читал. Спросил «как дела», потом поднял на него глаза и сам все понял, засмеялся:

– Что, Юрий Владимирович уже успел указания дать? Нормально, привыкай, ты его любимый ученик – все так думают, значит, так и есть. Но ты его зря боишься, это у себя в гепеу он был опасный, а теперь – ну что, партийный работник, а партия и не таких орлов кушала. Скажи мне лучше, он тебе про ракеты в Европе ничего не говорил? Меня уже спрашивал, как к этому западная общественность отнесется. Я сказал, что прозондирую, но вообще – а как ты смотришь, чтобы действительно немного попугать Европу? Нам с тобой уже надо о себе думать, а это мне нравится – если ракеты есть, то их же потом можно будет убрать, и весь мир ахнет, какой ты принципиальный борец за мир.

– Послушайте, Андрей Андреевич, – не выдержал он. – Я член политбюро ЦК КПСС, а не Маккиавели и не Монтескье, эти игры в политике кажутся мне опасными, возможно, даже смертельно опасными. Что мешает нам сегодня, безо всяких этих подвыпердовертов (пригодилось ставропольское слово из детства) выйти к народу и сказать – так, мол, и так, дорогой советский народ. Леонид Ильич болен, экономика в заднице, коммунизма не будет, а все, ради чего ты, народ, голодал и умирал – это сорок пятый год и закрепление итогов империалистической войны. Почему нельзя честно, почему нельзя прямо?

Громыко снова посмотрел на него – кажется, впервые удивленно за все годы знакомства.

– О-о-о-о, увидел я новое небо и новую землю, – протянул он. – Я-то думал, тебе товарищ Сталин все еще тогда объяснил. Нет? Ну ладно, слушай дядю Громыко, чего уж там. Давай так: вот ты вышел к народу и все это ему сказал. Дальше что будет? Вот по пунктам – раз, два, три, четыре, пять.

– Народ вздохнет с облегчением, – неуверенно отозвался он.

– Прекрасно, – почему-то обрадовался Громыко. – А потом? Вот вздохнул твой народ, отоспался, дальше – да самое простое: жрать захотел. Что ему делать?

– А что он обычно делал? Пошел в магазин и взял, что там выбросили.

Громыко засмеялся.

– Товарищ член политбюро ЦК КПСС, а как вы считаете, не будет ли перебоев с продовольствием после того, как вы решите, что народу пора сказать правду? Вот просто подумать – если люди, которые сейчас, пока мы тут с вами болтаем в нашем наркомате, сидят на боевом посту и готовы стереть с лица земли всю Западную Европу и Северную Америку – если вы им скажете, что на посту можно не сидеть, то они уйдут домой, правда же? А почему тогда из колхозов люди не уйдут, с заводов, фабрик? Нет, мой дорогой товарищ член политбюро ЦК КПСС, распускать страну надо от-вет-стве-нно! И желательно налегке, чтобы у людей не было желания остаться там, где ты их встретил. В стойле! – закричал вдруг Громыко и хлопнул ладонью по столу.

– Вижу я, – продолжил он металлическим голосом, – вы легкомысленно относитесь к той задаче, которую вам поручил товарищ Сталин. Это что, получается, если завтра мы вас изберем генеральным секретарем, так вы завтра и скажете народу правду в глаза? Неужели Сталин тебе не говорил про нож, который нельзя выдергивать из сердца? Если бы все было так просто, правду бы и Хрущев в пятьдесят третьем году сказал, а ты бы, милый, так бы и пахал на своем комбайне.

– Молотил.