Гордость

Теперь Лайла сидит на ступеньку ниже, положив голову мне на правое колено, я заплетаю ей мелкие косички. Она достает семечки из пакетика, сплевывает шелуху на землю. Одна скорлупка попадает Марисоль на руку, та шлепает Лайлу по колену. В обычном случае начался бы скандал, но сегодня все думают иначе: не хочется тратить последние мгновения на разборки.

Очень тихо для субботнего полудня, и я все гадаю: может, весь квартал грустит, что мы уезжаем? Шарлиз уже уехала в Дьюк, нет ее рядом, чтобы пошутить и развеселить нас хоть немного. Гости входят и выходят – прощаются с мамой и папулей, в последний раз воздают Мадрине дань уважения в ее подвале. Весь этот тихий солнечный теплый субботний день как один долгий тяжелый вздох. Я и вздыхаю, доплетя Лайле последнюю косичку. В тот же миг дверь дома Дарси открывается, я делаю вид, что ничего не заметила, а все сестры поворачиваются ко мне – как я отреагирую.

Вот только из дома выходит не Дарий, а Эйнсли.

Он подходит к нам – так обычно подходит Дарий: руки в карманах, плечи слегка сгорблены. Подбородок у него не такой твердый, как у брата. Улыбка кривоватая, глаза блестят, со свежей стрижкой он немного похож на ботаника. Симпатичного ботаника. Я вдруг осознаю, что Эйнсли, возможно, идеально подходит моей сестре Дженайе.

Мы все делаем вид, что ничего не замечаем: я разглаживаю Лайле волосы, Кайла внимательно разглядывает семечко, Марисоль читает книгу Сьюз Орман[33], а Дженайя притворяется, что говорит по телефону. Вот только актриса из нее плохая: слишком она старательно изображает беспечность.

– Привет, – говорит Эйнсли Дженайе или всем нам. Смотрит на нее, но просто потому, что не понимает, на которую из нас лучше смотреть.

– Привет, – отвечает Дженайя.

– Пошли на крышу, – говорю я. – Тут слишком жарко.

– Ну уж нет! На крыше еще жарче – там ближе к солнцу! – заявляет Лайла, не трогаясь с места.

Я щиплю ее за руку.

– Пошли, – говорю я сквозь сжатые зубы.

Марисоль качает головой и, глядя на Дженайю, закатывает глаза, однако первой шагает к лестнице, а мы с близнецами следом.

– Чего это мы вдруг обязаны уходить? – хнычет Кайла. – Если этому Дарси так уж надо поговорить с Дженайей, пригласил бы нас к себе домой, под кондиционер!

– Хорошая мысль, – одобряет Марисоль, открывая дверь на крышу. – Мы бы с него типа как плату взяли. Один час с Дженайей оценивается в час доступа к этому их здоровенному холодильнику.

Папуля открывает дверь квартиры, смотрит, как мы и что. Он в маске и перчатках: они с мамой выметают пыль за шкафами. Нас они из квартиры выставили: мы слишком много болтаем и скандалим. Папуля и маму хотел выставить, но она уже просекла, что он выкидывает вещи у нее за спиной.

– Только чтоб никто не свалился, ладно? – говорит папуля сквозь маску.

– За нами Мадрина присматривает, – отвечаю я с улыбкой.

Глаза его улыбаются, он качает головой. В моем отце что-то переменилось. Он стал немного счастливее, легче. Ему переезд пойдет на пользу.

На крыше сестры подползают к самому краю, пытаясь подслушать, о чем говорят Дженайя и Эйнсли. А я все смотрю на дом через улицу и гадаю: может, и Дарий смотрит на нас тоже.

– Уходит, – докладывает Лайла. – А она ему вслед: «Пока, Эйнсли!»

Я вижу, как он машет с другой стороны улицы, снова бросаю взгляд на их крышу – интересно, наблюдал ли Дарий за сценой внизу.

И тут приходит Дженайя, улыбаясь от уха до уха.

– Он предложил отвезти меня в университет, – говорит она тихим мягким голосом.

– Чего? – удивляюсь я, подходя ближе.

– Он учится в Корнеле, примерно в часе от Сиракуз. Мы можем поехать вместе. Придется как-то запихать мои шмотки на заднее сиденье, но… – Она улыбается еще лучезарнее, сжимает руки и поднимается на носочки – этакая ракета, которую сейчас запустят на луну. Разве что не лопается от счастья.

Я ее обнимаю.

– Ты, главное, не спеши, ладно? – шепчу я.

– Зи, у меня очень хорошие предчувствия, – говорит сестра и глубоко вздыхает.

– Дженайя и Эйнсли на крыльце болтались! – напевает Кайла, раскладывая голубой брезент, чтобы всем было куда сесть.

– И це-ло-ва-лись! – добавляет Лайла. – Сначала влюбились, потом поженились…

Дженайя первой садится на брезент, подпирает подбородок рукой и, улыбаясь светлой улыбкой, говорит:

– Ну, продолжайте!

– Нет, не надо! – перебиваю я. – Не продолжайте. Никакого влюбились – поженились – деточки народились, Дженайя! Хотя ладно, влюбляться можно. Но без браков и без детей.

– Это же просто песня! – смеется сестра.

Я закатываю глаза, и мы в последний раз всей толпой усаживаемся на брезент. Обнимаю Дженайю одной рукою, Марисоль – другой. Мы все прижимаемся к сестрам, кладем головы друг другу на плечи – а над Бушвиком заходит яркое летнее солнце. Оранжевое небо протянулось вдаль – дальше, чем когда-либо. Все мы молчим, даже близняшки-болтушки, и, словно беззвучную молитву, произносим слова прощания.

Сестры уходят по одной, оставив нас с Дженайей наедине до конца вечера. Сегодня полная луна, и миг тоже полон смысла, он словно бы на сносях. Как будто с переездом в Канарси родится на свет наша новая жизнь.