Гордость и предубеждение

Им осталось посмотреть только картинную галерею и две-три большие спальни. В первой было много хороших картин, но Элизабет плохо разбиралась в живописи, поэтому от картин, подобных тем, которые уже видела внизу, она охотно перешла к созерцанию некоторых карандашных рисунков мисс Дарси, сюжеты которых были для нее интереснее и понятнее.

В галерее было много портретов членов семьи, но они содержали мало такого, на чем мог бы задержаться взгляд постороннего человека. Среди них Элизабет пыталась найти то единственное лицо, черты которого были ей знакомы. Наконец взгляд ее остановился – у портрета было поразительное сходство с мистером Дарси, на лице которого была и самая широкая улыбка, с которой – как она помнила – он часто на нее смотрел. Серьезно задумавшись, она постояла несколько минут перед портретом, а при выходе из галереи снова задержалась возле него. Миссис Рейнольдс довела до их сведения, что этот портрет был нарисован при жизни отца мистера Дарси.

Пожалуй, именно в этот момент в сердце Элизабет появилось к оригиналу этого портрета чувство более теплое, чем когда-либо за все время их знакомства. Похвала в его адрес из уст миссис Рейнольдс не была чем-то малозначимым. Разве есть что-то ценнее доброго слова умного слуги? И чуткий брат, и землевладелец, и хозяин! Сколько людей зависело в своем счастье от его опеки! Сколько радости или боли властен он был им причинить! Сколько добра или зла! Все, что рассказывала о мистере Дарси экономка, представляло его в выгодном свете, поэтому, стоя перед полотном, на котором он был изображен и с которого смотрел на нее немигающим взглядом, Элизабет уже с более глубокой, чем когда-либо, благодарностью вспомнила о его любви к ней, вспомнила его горячее признание и простила ему тот неуместный способ, которым он это признание сделал.

Осмотрев всю ту часть дома, которая была открытой для гостей, они спустились вниз и после прощания с экономкой были передоверены садовнику, который ждал их у входа в зал.

Когда они шли через лужайку к реке, Элизабет повернулась, чтобы снова посмотреть на дом; ее дядя и тетя тоже остановились, и пока первая терялась в догадках относительно возраста здания, с дороги, ведущей позади него к конюшням, появился сам его хозяин.

Их разделяли двадцать ярдов, и появление мистера Дарси было настолько неожиданным, что Элизабет не успела избежать его взгляда. В тот же миг их глаза встретились, а их щеки густо покраснели. Он вздрогнул и на мгновение замер от удивления, но, быстро оправившись, стал приближаться к компании и обратился к Элизабет – возможно, с небезупречным равнодушием, зато с безупречной вежливостью.

Она уже инстинктивно отвернулась, но остановилась при его приближении и выслушала вежливое приветствие со смущением, которое не могла преодолеть. Если первого появления мистера Дарси или его сходства с только увиденными портретами для спутников Элизы было недостаточно, чтобы убедиться, что это именно он и был, то это подтвердилось удивлением, которое появилось на лице садовника, когда тот увидел своего хозяина. Гардинеры стояли чуть поодаль, когда мистер Дарси разговаривал с их племянницей, которая от удивления и смущения не могла поднять на него глаза; поэтому они не слышали ответы на вежливые расспросы о здоровье ее семьи. Элизабет была поражена переменой его манер, которая произошла с тех пор, как они виделись в последний раз, ее неловкость росла с каждым его словом; ей не давала покоя мысль о неуместности появления здесь, поэтому те несколько минут, которые они провели вместе, были самыми трогательными минутами ее жизни. Мистер Дарси, казалось, был взволнован не меньше ее, его голосу явно не хватало привычной солидности; и он продолжал расспрашивать Элизабет о времени ее отъезда из Лонгберна так часто и так поспешно, что видно было – он просто пытается отвлечься от других мыслей и совсем других вопросов.

Наконец мистер Дарси замолчал, явно не зная, о чем говорить дальше. Помолчав так мгновение, он овладел собой, быстро попрощался и ушел.