Гордость Карфагена

При встрече с генералами он попытался скрыть свою проблему. Однако они быстро заметили, что их командир не притрагивался к предложенным ему картам. Он попросил одного из подчиненных взять палку и нарисовать на земле схему местности. Обычно Ганнон делал это сам, но в тот момент он сидел на стуле, зажав руки между колен. Позже, оставшись один, он колотил ладонями по столу, затем по земляному полу палатки. Он садился на руки. Его мысли метались. Он чув ствовал ярость на собственное тело, которое отказывалось выполнять его команды. Ни один из способов не помог ему, и когда Ганнон поскакал к полю боя, он все время смотрел на руки, стараясь сжимать ими что-нибудь: шлем, край нагрудной пластины, рукоятку фамильного меча, который он мечтал обагрить римской кровью до исхода дня.

Его мечтам не суждено было сбыться. Он понял это, как только увидел римлян перед собой. Битва закончилась позорным побоищем. Ганнон пытался не думать о нем. Он даже не знал, как оценивать сражение по тому хаотичному набору образов, которые сами по себе не имели смысла и не предлагали альтернативы, позволявшей избежать такого плачевного результата. Казалось, что он смотрел на какую-то настольную игру, делал ход, посылал людей вперед и почти тут же понимал совершенный им промах. Противник использовал его тактические ошибки, и ничто не позволяло ему отвратить поражения. Он потерял десятитысячную армию. Многих убили. Остальные попали в плен. Он не знал, сколько людей осталось в живых, так как его тоже схватили. Отряд, охранявший Ганнона, сражался со сворой римлян до последнего солдата. Он попросил легионеров убить его, но те отказались. Десятки римлян придвинулись к нему и плотно сжали его своими щитами, лишив возможности двигаться. Они разоружили его, связали и погнали пинками перед собой, смеясь и оскорбляя спотыкавшегося пленника. Они повели Барки-да в цепях, не дав ему даже коня, и он вошел в Эмпории, как раб, как объект насмешек для горожан — для этих подлых греков с вытянутыми лицами. Он вынес столько позора, что лучше бы умер.

А затем его втолкнули в крохотную камеру подземелья — темную, влажную от подземных вод и кишащую крысами. Вверху на одной стене располагалось несколько дыр размером с человеческий кулак. Через них из коридора в камеру сочился свет факелов, бросавший блики и тени на старые деревянные балки, которые поддерживали потолок. Освещение было слабым, но глаза Ганнона вскоре привыкли к нему. Судя по стенам, сложенным из грубо вырезанных блоков белого камня, подвал первоначально строился под склад, а не для тюремных камер. Ганнон чувствовал, как в горле скапливалась меловая пыль. Она быстро покрыла его кожу тонким слоем. Холод медленно пробирался в нутро, и чем дольше он сидел, тем больше его тело приобретало качества безжизненного камня. С тех пор как его поместили сюда, он неизменно оставался один. Ход времени отмечался лишь передвижениями охранников за дверью, их сменами и пищей, которую ему изредка просовывали под дверь. Его руки больше не дрожали. Избитые ладони ныли от боли, но оставались спокойными. То, что пугало их в прошлом, ушло, и это разозлило его сильнее, чем предыдущая дрожь.

Почему человека его статуса держали в таком отвратительном месте? Он не имел понятия о том, что ожидать от римлян. Когда Ганнибал обучал своих генералов обращению с пленными, он советовал окружать их почестями, если это было выгодно. Например, используя его как объект обмена, римляне могли бы добиться уступок в переговорах с Карфагеном. Но пока в их поведении ничто не походило на достойное обращение. Похоже, римляне не знали о политике Ганнибала в отношении к захваченным военачальникам. Возможно, они помнили только жестокость прежней войны между двумя их народами, когда варварская дикость достигала своего апогея. Откровенно говоря, его захватчики не имели каких-то договорных обязательств, которым им следовало бы придерживаться при обращении с Ганноном. При желании они могли содрать с него кожу, облить раны уксусом и получить удовольствие от его криков. Он боялся думать о том, что предстояло ему впереди. После последнего удара судьбы Ганнон понял абсолютную истину реального мира: жизнь никогда не находилась под его контролем. Он никогда не имел определенного будущего. Ив этом печальном познании он превзошел неоспоримую мудрость Ганнибала.

Из всех мерзостей тюремной камеры и возможных пыток, ожидавших пленника, его больше всего беспокоили земные дела. В каморке не было отхожего места — ни дыры, ни сливной канавы, ни пространства, отведенного для оправления естественных нужд. Первые шесть дней он ни разу не присел, чтобы облегчиться. Ганнон ничего не ел и почти не пил воду. Он поклялся, что не будет оправлять нужду, пока римляне не предложат ему нормальное отхожее место. А они этого не сделали. На третий день ему пришлось сжимать ягодицы; на четвертый он все время контролировал мышцы ануса и скрипел зубами, сражаясь с ритмичной пульсацией кишок.