Горе

Давящая тишина, воцарившаяся вокруг прервала тот шум, что творился в голове. Я открыл глаза и стал слушать. Тихие всхлипывания девушки осторожно дергали за струны безмолвия, не тревожа покой спящих книг на полках. Эта музыка была куда приятней той, которую играла Вайолетт. Здесь я мог не стыдиться себя, ведь мне тоже хотелось плакать. Но внутри какая-то толстая веревка затянулась возле сердца, не позволяя ни одной соленой капле упасть на мягкую, помятую и чистую простынь кровати. Я уставился в потолок, а солнце, как на зло, светило все ярче и ярче, отравляя мою душу, безжалостно терзая горло.

Половица скрипнула. Снова легкое шуршанье платья, будто бы бурление речушки, приближалось. Снизу-вверх на меня глядела Вайолетт. Еще красная в области глаз она безмолвно требовала встать, и в ее тишине звучали строгость и серьезность. Я озадаченно встал, и девушка подала мне руку. Ее тонкие пальцы опустились на мою тусклую ладонь, и легкий порыв повел меня из комнаты. Мы спустились вниз. Лилии не было. На улице, казалось, снег искрился еще ослепительнее. Вайолетт неожиданно побежала, увлекая меня за собой. Скрипя снегом, мы мчались в сторону моей квартиры, серой и неприятной. Во всей ее ауре была удивительная решимость, огонь, что растапливал окружающие снежинки, а снег с гололедом боязливо отступал, давая нам дорогу. Мы прибежали к моему подъезду и остановились. Вайолетт тяжело дышала, даже задыхалась.

— Зачем? — я хотел помочь ей, но она лишь отмахнулась.

— Там… Лувр…, — она слабо указала на дверь.

Я протянул ей руку. Она раздраженно отошла и грозно посмотрела на меня.

— Иди, — все еще тяжело дыша, говорила Вайолетт, и из ее рта большими клубами вылетал пар. — Сопроводи его.

— Куда?

— Иди! — она топнула ногой.

Я зашел в подъезд, но оставил дверь открытой. Медленно ступая вверх, нервничал. Чем ближе приближалась эта противная мне серость, тем хуже становилось внутри. Почему-то я понимал, что мне будет неприятно общаться с ним, будто бы между нами вдруг оказалась вина, и вот ее мы не можем поделить. Дверь. Вокруг нее струилась черная дымка плохого исхода. Если бы я не открыл ее, то, может быть, все пошло бы по-другому?

С закрытыми глазами я переступил через порог. Комната оказалась пустой. Однако глаза меня обманывали. Я чувствовал чье-то дыхание, какой-то невидимый силуэт следил за моими движениями, остерегался контакта со мной. Кровать была никем не тронута, окно закрыто. На столе лицевой стороной лежала тетрадка, привычная и обыкновенная. Но в ярком свете зимнего солнца я заметил тонкий блеск ровного шва. Еле видимая нитка небрежно переплетала толстую кожу моей тетради, и только эта халтурность в работе того, кто зашил мои рукописи, помогла мне понять, что мои труды кто-то трогал. Я перелистывал исписанные страницы, пытаясь найти хоть какую-нибудь подсказку, позволяющую мне узнать вора. Но все было чисто. Ничего не написано, ничего не исправлено. Один лишь шов, который, может быть, всегда был, но до этого момента оставался незамеченным. Я взял лежащую рядом ручку и осторожно проткнул шрам тетради. Внутри пусто. Пустой каркас, не имеющий ни цвета, ни надписей. Голая тетрадь без обложки, безобразная, скучная, невзрачная.

Я заглянул на кухню. Ничего, кроме неуютной серости и сырости. Никаких звуков.

Тихое шуршание. Я обернулся. Вайолетт стояла над истерзанной тетрадкой и дрожащими руками держала ее в руках. Девушка посмотрела на меня отчаянными глазами, и по ее виду стало понятно, что все упущено. Последний шанс остался позади, а стрелки часов не останавливались.

— Все потеряно…, — дрожал и ее голос.

— Еще есть шанс…, — подавленно проговорил я.

— Ничего нет… Он умрет… Умрет! — она упала на пол в слезах. Ее крик оглушил квартиру.

А в моей голове почему-то играл тихий оркестр. Я давным-давно слышал какую-то классическую мелодию, которая вспомнилась именно в этот печальный момент.

Вайолетт била руками пол, пытаясь до кого-то достучаться. Из ее слез уже нечему было выходить, слишком многое было выпущено. Я присел рядом с ней и просто наблюдал за ее самым страшным, самым опустошающим и ужасным горем. Все в моей серости являлось безмолвием, а в тот момент и подавно каждая вещь грустно наблюдала за печально опавшей звездой, не отводя взгляда.

Мы обернулись. Дверь закрылась.

XX