Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Никто не наслаждался войной больше Эрнста Юнгера. Он называл битву “наркотиком, сперва стимулирующим нервы, а потом лишающим их чувствительности”. Едва не обернувшаяся катастрофой вылазка была для него “короткой веселой интерлюдией”, “которая помогла взбодриться”. Войну он позднее называл “идеальным средством для воспитания сердца”. И в этом он был не одинок — аналогичное отношение он видел у своих солдат:

Временами… это бывает весело. Многие из нас питают к своей работе спортивный интерес. Горячие головы постоянно спорят о том, как лучше метать бомбы самодельными пращами… Иногда они выползают из окопа и привязывают к колючей проволоке колокольчик, к которому прикрепляют длинную нитку, чтобы дергать за нее и дразнить звоном английские посты. Сама война становится для них развлечением^{1874}.

Женщины, которые попадали на фронт, тоже нередко наслаждались войной. “Ни за что бы это не пропустила”, — писала в своем дневнике Мэй Синклер о службе санитаркой в Бельгии, вспоминая “прекрасные минуты смертельной опасности”. Вера Бриттен и Виолетта Турстан, ставшие медсестрами, наслаждались “волнующей” жизнью в прифронтовой полосе. В послевоенном лесбийском романе Рэдклифф Холл “Мисс Огилви находит себя” героиня называет время, проведенное в женской воинской части, “замечательным”^{1875}.

Некоторым на войне нравилась именно опасность. Ван Кревельд неосознанно повторяет Фрейда, когда пишет: “Суть войны заключается не в том, что представители одной группы людей убивают представителей другой, а в том, что они, в свою очередь, готовы быть убитыми в ответ, если это будет необходимо”[57]. В сознании у солдата сосуществовали смерть и убийство.

Так почему же — если не из-за подсознательного влечения к смерти — солдаты стремились убивать врагов, рискуя собственной жизнью? Важным мотивом могла быть месть. Именно она руководила Джоном Люси на Эне в сентябре 1914 года и под Нев-Шапелем. Он хотел “расквитаться” с немцами за ужасное отступление от Монса и за гибель своего брата.

Мы задали им жару. Мы били и уничтожали. Они падали десятками и сотнями, их колонна таяла под нашим беглым огнем. Их ряды распались, и через пять минут перед нами никого не осталось. Немногие выжившие в панике пытались бежать, но мы стреляли им в спины. Пять кровавых минут… Мы с лихвой отплатили им за день под снарядами^{1876}.

На Сомме 9-й Валлийский полк также стремился рассчитаться за свои потери при Лоосе^{1877}. Французский крестьянин из Пюи-де-Дом рассказывал родителям, как он “ненавидит этих варваров”: “Пусть приходят — чем больше, тем лучше. Обещаю, выживут из них немногие. Я горжусь, когда вижу, как они падают мертвыми”^{1878}. Юнгер отмечал такие же настроения у своих подчиненных. Когда солдата из группы копателей убили у редута Альтенбург, “его товарищи долго ждали за бруствером, чтобы за него отомстить. Они плакали злыми слезами. Странно, что они не видят объективного характера войны. Англичанин, застреливший товарища, становится для них личным врагом. Не могу этого понять”. Когда 21 марта 1918 года он повел своих людей в бой, они — вместо обычных соленых шуток — говорили:

“Покажем им, на что способна 7-я рота”.

“Мне теперь на все наплевать”.

“Отомстим за ребят из 7-й роты”.

“Отомстим за капитана фон Бриксена”^{1879}.

Обратите внимание на эти слова: “Мне теперь на все наплевать”. Стремление к мести часто граничило с безразличием к собственной жизни. В воспоминаниях Сассуна о зиме 1915–1916 годов, помимо готовности с удовольствием убивать немцев, заметна готовность умереть. После того как был убит его близкий друг Дик, он начал предпринимать безрассудные вылазки в германские окопы в поисках одновременно мести и смерти: