Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Я отправился в окопы в надежде кого-нибудь убить… именно это чувство заставляло меня отправляться патрулировать воронки от мин при каждой возможности… Я более или менее смирился с тем, что мне придется умереть, потому что в сложившихся обстоятельствах делать, кроме этого, мне, по-видимому, было больше нечего.

Впрочем, некоторым просто нравилось убивать. Джулиан Гренфелл отметил в своем дневнике “захватывающий эпизод”, случившийся в октябре 1914 года. Он прополз на нейтральную полосу и увидел немцев: “Один из них смеялся и разговаривал. Я прицелился и заметил, как блестят его зубы. Я спокойно спустил курок, немец захрипел и рухнул”^{1880}. Австралийцы в Галлиполи гордились своими навыками стрельбы и штыкового боя. Отчасти дело было в желании “сквитаться”, но отчасти им всего лишь хотелось “хорошо делать эту работу”^{1881}. Такая профессиональная бесстрастность была характерна не для всех. Многие в армии люто ненавидели “бошей”. С точки зрения двух офицеров Королевского Беркширского полка, немцы были “гнусными вредителями”. “Они не знают ни сожалений, ни милосердия, — утверждал другой офицер. — Для них чем больше крови, тем лучше”^{1882}. Среди нижних чинов ненависть тоже была распространена. На вопрос, как он относится к немцам, один пленный британский солдат ответил коротко и ясно: “Мы просто смотрим на вас как на блевотину”^{1883}. Лишь немногие испытывали раскаяние — подобно Ярецкому из романа Германа Броха “Лунатики”, который говорил, что левую руку он потерял в наказание за то, что “бросил тогда гранату французу прямо под ноги”. При этом даже он объяснял:

Когда ты действительно убил пару человек… видите ли, тогда, наверное, на протяжении всей жизни больше не возникает потребности брать в руки книгу, это то, что чувствую я… все уже устроено… поэтому и война не окончится…[58]^{1884}

Убивая, эти люди рисковали быть убитыми. Готовность идти на такой риск, разумеется, необязательно нужно считать следствием подсознательного влечения к смерти. Вполне возможно, что солдаты не могли просчитать шансы на собственное выживание — или предпочитали этого не делать. Средний британский солдат во Франции оказывался в числе потерь того или иного рода с вероятностью больше 50 процентов. Те, кто находился непосредственно на передовой, особенно во время наступления, гибли с более высокой вероятностью (не говоря об угрозе получить ранение или попасть в плен). Для французских пуалю дела обстояли еще хуже. “Смерть неустанно подстерегает нас, особенно во время атак”, — писал один солдат в 1917 году в журнале L’Argonaute^{1885}. Хотя свои точные шансы выжить бойцы знать не могли (цифры потерь держались в строгом секрете), их нетрудно было оценить по собственному опыту. Некоторые явно не заблуждались на этот счет. Норман Глэдден с ужасом вспоминал “муки… последних часов перед боем”: “Я не видел ни одной веской причины, по которой я должен был и на этот раз избежать увечья или смерти”^{1886}.