Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Кейнс был слишком доверчив. В ноябре 1921 года, оспаривая предположения о том, что немцы специально раскручивают инфляцию, чтобы не платить репарации, он писал: “Я ни на минуту не верю дурацким утверждениям о том, что правительство Германии настолько нагло или настолько глупо, чтобы преднамеренно организовывать катастрофу для собственного народа”^{2107}. К несчастью, эти “дурацкие утверждения” соответствовали действительности. Немцы считали, что, сохраняя бюджетный дефицит и продолжая обесценивать свою валюту, они смогут увеличить свой экспорт. Как полагал Мельхиор, это позволит “настолько разрушить торговлю с Англией и Америкой, что кредиторы сами придут к нам менять условия”^{2108}. Когда курс марки после отмены Германией валютного контроля^{2109} рухнул за период с июня 1919-го по февраль 1920 года с 14 до 99 марок за доллар, министр экономики Роберт Шмидт прямо заявил, чего он хотел этим добиться: “Наплыв немецких товаров за границу по бросовым ценам… убедит Антанту позволить нам навести порядок в наших финансах”^{2110}. Как выразился глава электротехнического гиганта AEG Феликс Дойч: “Не было бы счастья, да несчастье помогло — благодаря нашей бедной валюте мы можем активно экспортировать наши товары”^{2111}. Чтобы сохранить это “счастье”, Министерство экономики в марте — июне 1920 года даже играло против марки — оно скупало в больших количествах иностранную валюту, удерживая марку от подорожания^{2112}. Варбург прямо сформулировал смысл этой стратегии в речи, написанной им в октябре 1920 года: “Пусть мы рискуем тем, что нам иногда придется продавать свою продукцию за рубеж слишком дешево… но мы должны заставить мир осознать, что нельзя обременять страну долгами, одновременно лишая ее возможностей их выплачивать… Полного коллапса валюты… невозможно будет избежать, если мирный договор сохранится в нынешнем виде”^{2113}.

Можно ли было заплатить?

В действительности экономические последствия Версальского договора были для Германии не так тяжелы, как утверждали немцы и Кейнс. Огромные убытки от войны понесли все воевавшие страны, кроме США. Предполагаемые получатели репараций задолжали Америке около 40 миллиардов золотых марок^{2114}. Судоходство также пострадало не только у Германии: тоннаж судов, потерянных мировыми торговыми флотами за время войны (в основном из-за действий Германии), составил более 15 миллионов тонн. Впрочем, значимость этих утраченных активов не стоит преувеличивать: судоходство быстро восстановилось. В краткосрочной перспективе мировая экономика переживала бум. Бизнес спешно восстанавливал разрушенные войной предприятия и торговые связи. К 1920 году международная торговля достигла 80 % от довоенного уровня, чему способствовал и порожденный военным временем рост денежной массы. Чистый национальный продукт Германии вырос в 1920 году примерно на 10 %, а в 1921 году — на 7 %^{2115}. Если сельское хозяйство Германии продолжало чахнуть, то промышленное производство определенно пошло вверх — на 46 % в 1920 году и на 20 % в 1921 году. Особенно быстрый рост отмечался в судостроительной и угольной отраслях^{2116}.

Из-за рубежа сочетание быстрого роста и слабой валюты казалось противоречивым. Это создавало соблазн сыграть на валютном курсе. В результате в 1919–1920 годах дефицит торгового баланса покрывался не за счет крупных иностранных кредитов, а за счет массовой закупки иностранцами небольших количеств бумажных марок. Объем иностранных вкладов в семи крупнейших берлинских банках, составлявший в 1919 году 13,7 миллиарда марок, дошел в 1921 году до 41,6 миллиарда марок. На долю иностранцев теперь приходилась почти треть вкладов^{2117}. С июля 1919 года по декабрь 1921 года в Нью-Йорке было куплено 60 миллионов марок (в пересчете на золотые марки)^{2118}. Кейнс в принципе знал об этом. “Спекуляция, — писал он в начале 1920 года, — достигла умопомрачительного размаха, вероятно самого большого в истории”^{2119}. Однако он не предвидел, какое влияние это может оказать на курс марки. В марте 1920 года марка неожиданно перестала падать и начала дорожать, поднявшись к июню с 99 марок за доллар до 30. В последующие месяцы ситуация полностью перевернулась. Внутренние цены в Германии упали к июлю приблизительно на 20 %, а затем до лета 1921 года оставались на уровне, примерно в 13 раз превышающем довоенный. В мае 1921 года годовой уровень инфляции скатился до рекордных по послевоенным меркам двух процентов. Одновременно резко сократился разрыв между германскими и мировыми ценами^{2120}. Это не только остановило рост экспорта Германии^{2121}, но и обошлось Кейнсу в 20 тысяч фунтов (в основном его собственных, но не только), которые он инвестировал, исходя из предположения о том, что экономические последствия мира будут такими, как он предсказывал^{2122}. Что произошло, он осознал далеко не сразу: