Вполне очевидно, какой вариант был опаснее с политической точки зрения. Британский средний класс мог сетовать на “проблемы с прислугой” и на прочие признаки сравнительного обеднения по меркам 1914 года, но упорно сохранял лояльность парламентскому консерватизму. Между тем в Германии инфляция нанесла смертельный удар уважению среднего класса к парламентаризму. Как справедливо отмечал в ноябре 1923 года прусский министр юстиции Хуго ам Ценхофф, “подобный крах правого порядка не может не поколебать уважение к закону и доверие к государству”{2181}
. Началом конца “буржуазных партий” в Германии стали выборы 1924 года. Шесть лет спустя многие избиратели, перешедшие тогда к недолговечным образованиям вроде Экономической партии, обратились к национал-социализму{2182}.Гитлер с самого начала резко выступал против инфляции. Еще в 1922 году он говорил, что “слабая республика разбрасывается резаной бумагой, чтобы дать своим партийным функционерам возможность жрать вволю”. Манифест нацистской партии провозглашал в 1930 году, когда она добилась больших электоральных успехов: “Прочие партии могут сколько угодно мириться с воровской инфляцией и признавать мошенническую республику, но национал-социализм призовет к ответу воров и предателей”. “Я прослежу, чтобы цены оставались стабильными, — обещал Гитлер избирателям. — А мои штурмовики мне в этом помогут”{2183}
. Хотя нацистская пропаганда активно эксплуатировала боевое прошлое “неизвестного солдата” Гитлера (и летчика-эксперта Геринга) — вплоть до использования парадов инвалидов войны в предвыборной кампании{2184}, — на деле нацистское движение было лишь косвенным продуктом “фронтового опыта”. Примерно 38 % избирателей, голосовавших в 1933 году за нацистов, в год окончания войны было не больше 16 лет, а самая крупная ветеранская ассоциация была основана СДПГ, а не НСДАП{2185}. Именно послевоенный экономический кризис, а вовсе не Первая мировая, породил нацизм — а с ним и новую войну.Альтернативы гиперинфляции
Осталось выяснить, можно ли было избежать катастрофы, которой стала гиперинфляция.
Очевидно, что о попытках вернуться, по британскому примеру, к довоенному курсу валюты не могло быть и речи. Падение производства почти на 5 % и занятости более чем на 10 %, как это произошло в Англии в результате дефляции 1920–1921 годов, было бы политически неприемлемо. Но нельзя ли было стабилизировать курс на уровне, скажем, 50 марок за доллар, что составляло бы 8 % от довоенных значений? Такая стабилизация (аналоги которой можно было увидеть в Югославии, Финляндии, Чехословакии и Франции) не повлекла бы за собой таких последствий, как британская{2186}
.Первым шагом к стабилизации в 1920 году могло бы стать более серьезное (хотя, следует подчеркнуть, ни в коем случае не полное) сокращение бюджетного дефицита{2187}
. Относительно оценочного объема чистого национального продукта дефицит снизился с примерно 18 % в 1919 году до 16 % в 1920 году и до 12 % в 1921 году. Между тем можно было сделать намного больше — например, иначе взимать налоги. По подсчетам Уэбба, если бы в середине 1921 года выручка от подоходного дохода не была размыта возобновившейся инфляцией, реальный дефицит (за вычетом расходов на обслуживание долгов) на период с июля 1920 года по июнь 1921 года составил бы всего 4 % от чистого национального продукта{2188}. Что же касается практических мер, если бы Эрцбергер также повысил налоги на потребление, то средний класс не начал бы воспринимать его политику как “фискальное обобществление”. В рамках реформ Эрцбергера доля прямого налогообложения в государственных налоговых поступлениях, составлявшая до войны всего 14,5 % (включая гербовые сборы), поднялась в 1920/1921 годах до 60 % и в 1921/1922 годах — до 75 %{2189}. Это было слишком много. Заметим, что косвенные налоги — хоть левые и считали их политическим ретроградством — было бы проще собирать. Кроме того, можно было бы также несколько сократить государственные расходы. Чтобы вдвое уменьшить дефицит 1920 года, нужно было бы повысить налоги приблизительно на 1,5 миллиарда золотых марок и сократить расходы аналогичным образом.