Горение. Книга 2

… Стефания Микульска вышла в форме гусара, промаршировала по авансцене, показывая себя, а потом остановилась и, озорно подмигнув залу, запела, размахивая в такт музыке шпагой: Солдат воевал, хорошо воевал! Города занимал, Женщин любил, Врагов убивал И стал солдат – капрал! Капрал воевал, хорошо воевал, Чужих разогнал, Своих напугал, Ну просто капрал-генерал! Время прошло, победа – ура! Пора по домам, На отдых…

Стефания хотела было легко опустить шпагу в ножны, но шпага в ножны никак не лезла. Актриса начала прекрасную, злую пантомиму про то, как трудно спрятать оружие, коли солдат так «хорошо» навоевался. Она мучилась с неподдающейся шпагой до того уморительно, так жаль было «победителя-гусара», что зал покатывался со смеху.

Попов портьерку отодвинул, подался вперед, аплодировал так, чтобы Микульска могла заметить. Она заметила – ее попросила об этом Хеленка Зворыкина: той эту просьбу специально сегодня передали.

Софья Тшедецка напряженно ждала этого мгновения, она глаз с Попова не сводила: лицо жандарма дрогнуло, растеклось улыбкой.

Софья поднесла бинокль к глазам и стала его прилаживать.

Мечислав поднялся – место его было крайним, пошел к выходу, легко выскользнул, освещенный на долю секунды тревожным синим светом.

Потом, тоже на долю секунды, ложу Попова прорезал острый луч света

– Мечислав сел на стул рядом с полковником и шепнул:

– Игорь Васильевич…

Микульску тем временем сменил Рымша – любимец Варшавы, автор куплетов.

Попов обернулся к Лежинскому:

– С кем имею честь?

Лежинский достал из кармана фотокопии рапортов, протянул их полковнику:

– Ваши?

Тот, заставив себя зевнуть, спросил:

– Оружие при себе? Документы? Отдайте добром – тогда я гарантирую вам жизнь.

– Оружия нет. Я рассчитываю на ваше благоразумие – в зале друзья. Если полезете за револьвером – пристрелят, вы на мушке. Скандал начнете – подлинники рапортов завтра же будут опубликованы у Бурцева… Станете говорить добром?

– На что замахиваетесь?

– Замахиваются на лошадей. Если мы опубликуем рапорты ваших шпионов, карьере конец – вы это понимаете! Изгоем станете, на службу никто не возьмет: бывших боятся, не верят. С вами могут иметь дело до той поры, пока вы есть вы. А вы пока не просто Попов – вы полковник Попов. Держите. Это копии. Подлинники может передать мой коллега. Сейчас. Здесь же.

– Откуда у вас эти фальшивки?

– Не надо, полковник. Это не фальшивки. И мы взамен не многого просим…

– Чего ж вы просите взамен? – спросил Попов, закрыв глаза – так явственно увиделось ему лицо Стефании.

– Вы позвоните сейчас в тюрьму и скажете, чтобы поручику Розину, по вашему предписанию, передали Казимежа Грушовского – для допроса.

– Кто такой Грушовский?

– Мальчик, который харкает кровью после избиений…

– Он идет по делу социал-демократов?

– Кажется…

– Вы понимаете, надеюсь, что вашему поручику Розину я никакого арестанта не передам?

– Логично мыслите. Я тоже этого не допускаю.

– Вы кто?

– Я нанят, полковник. Мне платят за работу.

– Не лгите.

– Я рад, что мы с вами трезво мыслим. У меня приготовлено прошение матери Казимежа и заключение врача: юноша нуждается в немедленной врачебной консультации и помощи. В прошении сказано, что консультация у профессора Вострякова в клинике младенца Иисуса имеет быть сегодня, с восьми до девяти. Сейчас без двадцати восемь. Несчастная мать подстерегла вас в театре. После манифеста вам надо быть добрыми и снисходительными – даже к арестованным бунтовщикам. Так ведь? Словом, вы согласны удовлетворить прошение?

– Где подлинники?

Вы их получите, как только тюремное начальство отправит Казимежа в клинику.

– Я ведь откажусь, милейший… Зачем вы только пришли ко мне с этим?

– Вы не откажетесь. Вам нельзя этого делать, полковник. Мы ошельмуем вас, обречем на голодное, унизительное состояние. Вспомните судьбу коллежского советника Шарова, вспомните, как он обивает пороги охраны, а ведь его прегрешение куда как незначительнее вашего. Все шатается, полковник, все шатается, подумайте о себе, о тех, кого любите, о старости своей подумайте, об ужасе ничегонеделанья. У нас выхода нет. У вас их несколько. Можете написать мне письмо, что обещаете Казимежу жизнь, – суда ведь еще не было?

– Вернете документы?

– Копии. Подлинники – после суда.

– Подите прочь.

Лежинский чуть подвинулся к Попову, шепнул доверительно, с усмешкой:

– Только не вздумайте палить в спину. Поглядите, – он кивнул на ложу, где были установлены прожекторы.

Попов увидел двух людей – руки лежат на бархате, прикрыты программками, дурак не поймет, – пистолеты прячут.

– За дверью еще двое, – добавил Лежинский, поднялся, чуть поклонившись, пошел к двери.

– Стойте, – окликнул Попов. – Пусть придет человек с подлинниками.

– И с прошением?

– Хорошо, с прошением, хорошо…

Лежинский провел несколько раз по волосам, словно поправляя прическу.

Попов увидел, как поднялась женщина в партере, пошла к выходу.

Прошение было в ридикюле Софьи Тшедецкой. Подлинники рапортов тоже.

Через час Казимежа привезли в клинику. Сонный унтер расположился с двумя жандармами из конвоя возле операционной.