Горение. Книга 2

– Снеситесь с генерал-губернатором. Я пошлю депешу, чтобы он обратился к вам за советом, – думаю, наши цели ныне будут совпадать по всем отправным позициям. Благодарю вас, господа.

Витте поднялся, проводил поляков до приемной, пожал руки в присутствии ведущих столоначальников (знал честолюбие варшавских гостей), дверь распахнул сам, легко обнял Дмовского – подчеркнул этим дружески-снисходительным жестом свою высшую и окончательную значимость.

Вернувшись в кабинет, Витте подошел к большому зеркалу, ткнул пальцем щеку – отечность стала угрожающей; посмотрел язык – обложен.

«Покуда нужен, покуда отдаю себя, – подумал Витте, – болезнь не страшна мне. Состояние здоровья – это инструмент, который в ход пускать надобно лишь в крайнем случае, для торговли, чтоб пугнуть: „Или по-моему будет, или уйду“. Люди моей профессии начинают чувствовать хворь и возраст, лишь когда отходят от активной деятельности».

Витте вернулся к столу, усмехнулся устало: «Отходят? Кто же сам по себе отойдет? Покуда не отведут – так-то верней».

Вызвал секретаря, попросил приготовить чай и крекеры.

– Визитера приму внизу, в зале, окна которого на Неву выходят, – как, кстати, называется?

– Проходной, ваше превосходительство, там ни разу аудиенцию еще не давали.

– Значит, первый раз будет, – ответил Витте. – Пыль пусть обмахнут только, запушено там все…

Он решил принять Милюкова внизу именно потому, что Проходной зал отличался сухой деловитостью, лишен был обычного в Зимнем шика, – профессор как-никак, освобожденец, роскошных залов, шелком убранных кабинетов и огромной, мореного дерева мебели чурается, к скромности, верно, тяготеет.

(Как и большинство сановников империи, Сергей Юльевич был оторван от тех, кто не состоял в Государственном совете, не посещал заседания совета министров и не был зван на дипломатические рауты, поэтому выводил для себя представления о профессорской оппозиции по книгам и письмам престарелого князя Мещерского, которого интеллигенты к себе не пускали, – во-первых, гомосексуалист, во-вторых, слишком шумен и целоваться лезет, в-третьих, нечист на язык – присочинит ради красного словца небылицу, потом пиши в газеты опровержения! )

– Павел Николаевич, позвольте мне задать вам вопрос отправной, решающий: отчего ко мне не идут общественные деятели? Отчего такое чурание председателя совета министров империи, стоящей на пороге реформ? – спросил Витте.

– Не идут оттого, что не верят, Сергей Юльевич, – ответил Милюков, улыбнувшись, чтобы хоть как-то смягчить необходимую жесткость пристрелочного ответа.

– А что нужно делать, дабы поверили?

Милюков пожал плечами:

– Вправе ли я давать вам советы?

– Советы плохи, коли их навязывают; я же прошу, Павел Николаевич.

– Довольно ограничиваться обещаниями, Сергей Юльевич! Вся наша история изобилует посулами и обещаниями, обещаниями и посулами. Раз сказав, должно делать! Иначе мы до конца уроним престиж власти.

Витте мягко улыбнулся:

– Мы?

Милюков, видно, не понял сразу – волновался, ибо говорил председателю совета министров то, что наболело, – резал, как ему казалось, грубую правду; споткнулся, поглядел вопрошающе: может, занесло?

Витте повторил:

– Вы изволили сказать «мы» о нас с вами. Простите, что перебил – мне было в высшей мере дорого услышать это объединяющее именно от вас.

– Я никогда не отъединял себя от идеи русской государственности, Сергей Юльевич, от конституционной, просвещенной, гуманистичной монархии. Российская тайная полиция была всегда склонна создавать врагов государства, искать их там, где искать-то грех. Вся наша история – увы, вынужден повторить – изобилует примерами горестными: начиная с недоброй памяти Александра Христофоровича Бенкендорфа, тайная служба более занималась созданием врагов, чем борьбою с ними…

– С этим покончено отныне, Павел Николаевич.

– Покончено, а не совсем! Мои друзья собрались на квартире графа Федора Илларионовича, и туда сразу же пожаловала охрана: собрание, оказывается, не было заранее зарегистрировано в околотке. Зачем же по своим бить?!

– Ну, это мы умеем, – согласился Витте, – столько лет учились…

– Вот потому к вам и не идут, Сергей Юльевич, – заключил Милюков.

– Вам пришлось взвалить на свои плечи все проклятие нашей бюрократической, приказной машины… Что же касается вашего вопроса: «Как поступать, дабы поверили? » – отвечу, с радостью отвечу. Надо бы сделать шаг, Сергей Юльевич, хотя бы один реальный шаг навстречу чаяниям культурных слоев общества. Я бы на вашем месте не стал дожидаться той поры, покуда нашей среде все всё поймут. Надо уметь помочь понять, подтолкнуть, сдвинуть… Российский-то консерватизм – сие врожденное, а отнюдь не благоприобретенное… Коли б вы предприняли действия, не дожидаясь поддержки общества, – многое можно выиграть, Сергей Юльевич, ибо тогда в вас признают человека, способного на самостоятельность в действиях.

– Самостоятельность, как правило, крута…

– Справедливая крутость угодна нашему народу…

– Отсюда недалеко до утверждения, что Россию без кнута не удержишь.