Горение. Книга 3

Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным упоением; как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который уже раз вспомнил Ленина, его «Национальную гордость великороссов»; никогда не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями съезда, Ленин, чуть как-то сконфуженно даже, заметил:

— Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не перестаю поражаться их дремучей некомпетентности... Когда мой народ упрекают в том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал: а кого, кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого! Ни декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве... А ведь его повесть «Путешествие из Петербурга в Москву» — первый манифест русской революции... Обязательно почитайте... Правда, написано это сладостным мне старым русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте, право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами...

...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил переслать ему Радищева; через несколько дней тайно доставили в Цитадель.

Дзержинский проглотил «Путешествие» за ночь; после обеда достал перо и чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему особенно важными.

Некоторые главы Дзержинский прочитал раза три, прежде чем взялся за перо; в конечном счете, подумал он, Пушкин писал «из Шенье», а Мицкевич «из Байрона», я имею право на то, чтобы сделать этот текст понятным Мареку Квициньскому; он постоянно видел лицо юноши перед собою; неужели не пощадят? Мальчик ведь еще, должен жить.

...Заснув, я грезил... Мне представилось, что я царь, шах, хан, король... нечто, сидящее во власти на престоле, — переводил Дзержинский. — ...С робким подобострастием и взоры мои ловящи, стояли вокруг престола моего чины государственные...

— Да здравствует наш великий государь, да здравствует навеки... Он усмирил внешних и внутренних врагов, расширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе. Он обогатил государство, расширил внутреннюю и внешнюю торговлю, он любит науки и художества, поощряет земледелие и рукоделие... Он милосерд, правдив, закон его для всех равен, он почитает себя первым его служителем.

...Только одна старая женщина не рукоплескала мне, но смотрела с осуждением.

— Подойди, — сказала она неожиданно. — Я — врач, присланный к тебе и тебе подобным. Я должна очистить твое зрение.

Некая невидимая сила понудила меня подойти к ней.

— У тебя на обоих глазах огромные бельма, — она сняла с моих глаз толстую пелену. — Ты был слеп, а столь решительно обо всем судил. Я — Истина. Всевышний, тронутый страданиями твоего народа, прислал меня с небесных кругов. Я вернула тебе зрение. Теперь ты познаешь своих верных подданных, которые вдали от тебя. Они не тебя любят, зато любят отечество. Их призови себе в друзья. Если из народной среды возникнет муж, порицающий дела твои, знай, что то есть твой друг искренний.

Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда всякая мысль подвергалась цензуре и каралась казематом?!

Особенно полюбившийся отрывок из «Подберезья» Дзержинский пытался перевести белым стихом; понял, что нельзя; «Путешествие» — это русский «Екклезиаст», надо идти за текстом: