Горение

Мацей медленно поднялся, оглядел лица людей, собравшихся в большом зале, хотел было задержаться глазами на Феликсе, Винценты, Здиславе, но – не мог, знал, что за его глазами следят десятки чужих. А как хотелось ему сейчас заглянуть в зеленые глаза Феликса, почувствовать их братство, боль, слезы, как бы хотелось ему остановиться в глазах Винценты и ощутить его весомую, неторопливую надежность, но нельзя, Мацей, ты правильно поступаешь, товарищ, ты поступаешь гордо, взяв на себя – свое: до конца и безответно.

– Я буду краток. – Грыбас чуть откашлялся. – Если бы мне вернули возможность начать жизнь сначала, я бы повторил ее точь-в-точь, как прожил эту. Я ни в чем не виноват, ибо виновны люди перед законом, а я ваш закон отвергаю, потому что он служит щитом для тысяч, которые под этим страшным щитом таятся от миллионов.

– Грыбас! – Судья ударил ладонью по столу.

– Всю вину с точки зрения вашего законоположения, – обернулся Мацей, – я принимаю на себя. Остальные товарищи не несут ответственности за мои деяния. Я приму любой ваш приговор спокойно, потому что я занимался тем лишь, что говорил людям правду.

– Грыбас! – крикнул судья.

– Да не суетитесь вы, – усмехнулся Мацей. – Я закончил.

Генрих, специально приехавший из Домбровского бассейна, был единственным легальным, кто мог ходить по улицам, жить в гостинице по своему паспорту и встречаться с теми, с кем нужно было увидаться.

Он-то и привез Веженского на квартиру, где за длинным, пустым столом сидел Дзержинский.

– Здравствуйте, – сказал присяжный поверенный, пожимая руку Дзержинского. – Ваш товарищ был аккуратен: кажется, мы без хвостов. Сегодня в три часа у меня свидание с Грыбасом. Расстрел можно заменить, если он попросит государя о помиловании.

– Гарантия?

– Абсолютной – нет.

– Вероятие?

– Половина на половину.

– Он не пойдет на это.

– Я успел его узнать и полюбить. Я согласен – он не пойдет, поэтому я попросил, чтобы меня свели с вами. Нужно, чтобы Грыбас получил указание партии. Он выполнит такое указание.

– Чем заменят расстрел?

– Пятнадцатью годами каторги.

– В Сибири бывали?

– Да.

– Где?

– Всюду – я проезжал через Сибирь в Японию. Глаза Дзержинского, вспыхнувшие, было, – решил, что Веженский тоже отбывал ссылку, – вновь потухли.

– Пятнадцать лет каторги – тоже смерть, только медленная, – сказал Дзержинский.

– Не рассчитываете на революцию?

– Рассчитываю.

– Сколько ждать?

– Столько, сколько потребуется.

…Веженский увидел Грыбаса через большую, как в зоопарке, решетку. Между большой стальной решеткой была протянута тонкая металлическая сетка, и была она очень частой: из-за этого лицо Мацея казалось мучнисто-серым, более бледным, чем на самом деле.

– Я протестую, – сказал Веженский охранникам. – Я хочу говорить с моим подзащитным в нормальной обстановке.

– Это нормальная обстановка для приговоренных к казни.

– Я напишу жалобу.

Грыбас заставил себя улыбнуться:

– Бесполезно, Александр Федорович. Это их закон.

– Мацей, я только что видел ваших добрых друзей. Вы понимаете?

– Да. Понимаю.

– Наше мнение совпало: вы обязаны написать прошение о помиловании. Вам сохранят жизнь.

– Что сохранят? – удивился Грыбас. – Жизнь? А кто сохранит честь? Вы скажете моим друзьям, что я знал, на что иду.

– Неужели вам не хочется дожить?

– Говорить можно, а вот бить не надо, Александр Федорович.

– Простите. Простите, Мацей. Бога ради, простите. Но я правда же хочу спасти вас.

– Разве бесчестьем спасают?

(Месяц назад граф Балашов сказал Веженскому: – Сейчас нужен крен – я твои слова про Зубатова помню. Все развивается так, как задумывалось. Позиции наши справа и в центре крепки. Я не знаю, как будет, но то, что будет, – в этом не ошибаюсь. Поэтому надо делать крен, ты прав. Мы должны вербовать друзей слева – не в братство, конечно, а для того, чтобы контролировать все рычаги. Поедешь в Варшаву, защищать поляка… Я запамятовал его фамилию… Коли сможешь спасти его от петли – мы подойдем к левым. А это важно, ты прав, спору нет – весьма важно. Масонство, великое братство наше, должно быть всюду, знать все, понимать всех – тогда сможем свершить главное.)

…Веженский ехал из тюрьмы, забившись в угол пролетки. Перед его глазами стоял Грыбас за частой решеткой, как зверь в клетке: худой, высокий, бритый наголо, и улыбка по губам скользит, не сделанная улыбка, и до того открытая, что стало Веженскому самого себя страшно..,

Гуровская закрыла дверь, тихо поставила баул у ног, вдохнула прогорклый запах «кэпстэна», любимого табака Влодека, и поняла, что он дома – работает.

– Можно? – она приложилась ладонями к двери, крашенной «слоновой» масляною краскою. – Влодек…

– Да, да! – Ноттен поднялся из-за стола и растерянно потер лицо. – Здравствуй, Геленка!

Она бросилась к нему на шею, стала быстро обцеловывать его лоб, глаза, нос, подбородок, губы.

– Бог мой, как я там скучала по тебе, как скучала! Почему сердитый? Ты сердитый, Влодек?

– Что ты?! Устал.

– У тебя глаза больные. Хворал?

– Нет, нет. Здоров.