Горение

– Знаешь, твоя книга на днях выйдет в Берлине. Я договорилась с издателем. «Рассказы о горе» – я сама дала такое название, некогда было тебе писать, да и цензура…

– Боишься цензуры?

– Кто ее сейчас не боится. А что? Отчего ты спросил так?

– Как?

– Ну, не знаю… Так…

– Это ты с дороги так нервна, Гелена.

– Почему «Гелена»? Я не люблю, когда ты меня так называешь.

– Я очень устал, Геленка. Давай я приму пальто.

– У тебя жарко.

– Я не отворял окон, мерзну что-то.

На кухне, глянув на Гуровскую, которая сразу же начала хлопотать у стола, Ноттен закрыл глаза и снова стал растирать лицо так, что появились красные жирные полосы.

– Ой, ты похож на жирафу, – рассмеялась Елена Казимировна, – такой же полосатый!

– Нервы расходились. Все жду, жду, жду, когда придут – а они не приходят.

– Кто? …

– Жандармы.

– Ты с Красовским не встречался?

– С кем?! – испуганно переспросил Ноттен, вспомнив сразу же лицо Глазова и его слова о «псевдониме».

– Что ты, милый? – улыбнулась Гуровская. – Будто испугался чего…

– Нет, нет, чего мне пугаться? Какого Красовского ты имеешь в виду?

– Историк. Публицист. Профессор Красовский?

– Адам Красовский. Пан Адам?

– Кажется. Ты знаешь его?

– Шапочно. А что?

– Нет, ничего.

– Почему ты спросила о нем?

– Роза Люксембург считает, что он к нам близок, она мечтает привлечь его к работе в газете. Как ты думаешь – согласится?

– Никакой он не близкий к вам и не согласится ни на какую запрещенную работу.

– Кто тебе сковородки чистит? Меланья?

– Что?! – в ужасе спросил Ноттен.

– Сковородки плохо чищены. Песком надо и кипятить. Сала – в палец.

– Я не замечал.

– Ты ничего не пишешь о деле Грыбаса?

– Написал.

– Тебе яичницу сделать с салом или с постной ветчиной, Влодек?

«Теперь я до конца верю Глазову», – понял Ноттен и замер, Прикрыв руками лицо.

– Сделай глазунью.

– В Берлине говорят, что тут всё очень напряженно из-за процесса над Грыбасом.

– Ты знаешь его?

– Да. В Париже напечатали статью, – предлагают отбить его из тюрьмы. Здесь об этом не думают?

– Я не слыхал.

– А где подставка, Влодек? Ах, мужчины, мужчины, оставь вас одних на месяц – ничего потом в доме не сыщешь.

– Ставь на тарелку.

– Ты же знаешь, я не люблю, если некрасиво.

– Поставь мне на руку, – тихо сказал Ноттен, – послушаем, как зашипит мясо…

Гуровская резко обернулась:

– Что с тобой?

В глазах у нее появился испуг, потому что в голосе Ноттена сейчас было что-то похожее на голос Дзержинского, когда они расставались в «Адлере».

– Ничего.

– Я тебя заберу с собой в Берлин. Съезжу туда на пять дней, по делам партии, и вернусь за тобою. Право. Не отказывайся. Тебе нельзя больше здесь. Ешь, родной. Соли достаточно?

Профессор Красовский визиту Дзержинского не удивился, потому что двери его дома были открыты с утра и до вечера – особенно для студентов и гимназистов. Библиотека польских классиков, книги по географии Польши, истории, философии, юриспруденции – все это привлекало молодежь: где еще найдешь нецензурированиого Мицкевича и полного, изданного в Париже Словацкого?!

– Чем могу? – спросил Красовский, усаживаясь в кресло. – Слушаю вас.

– У меня несколько необычное дело…

– Представьтесь, пожалуйста.

– Доманский. Юзеф Доманский.

– Студент? Какого факультета?

Дзержинский оглядел взъерошенную седую голову Красовского, подслеповатые, голубые глаза большого ребенка, улыбнулся чему-то:

– Я с тюремного факультета, профессор.

– Простите? – Красовский не понял. – Тюремного? Вы эдак о российской юриспруденции?

– Нет, меня следует понимать буквально. Я бежал из ссылки, сейчас здесь нелегально.

– Хм… А если вас арестуют у меня?

– Не должны. Я довольно долго готовился к тому, чтобы прийти к вам, слежки за мною не было.

– Надеюсь, вы понимаете, что задал этот вопрос, опасаясь не за себя?

– Понимаю, пан профессор.

– Итак, слушаю вас.

– Нам нужна помощь.

– «Нам»? Кого вы имеете в виду? Польских социалистов?

– Нет. Социал-демократов.

– Странно. Насколько мне известно, социал-демократы чаще обращаются за помощью к русским, немецким или еврейским ученым: чисто польская проблематика вас не очень-то волнует.

– От кого у вас эдакий вздор? – Дзержинский не сумел скрыть гнева.

– Я не думал, что интеллигент может быть таким предвзятым.

– Это не предвзятость, господин Доманский. Это факт. Пожалуй, что только ППС и «Лига народова» ставят во главу угла наши проблемы, их волнуют прежде всего мытарства, чаяния и надежды нашего народа.

– Что может сделать для своего освобождения наш народ – один, сам по себе? Погибнуть на баррикадах? Спровоцировать самодержавие на очередную антипольскую бойню? Наш с вами народ может обрести свободу лишь в совместной борьбе – без помощи русских мы обречены: надо смотреть правде в глаза, и никто еще не отменил закон массы и примат совместной направленности. Брат Пилсудского, Бронислав, понимал точнее Юзефа, что совместная борьба с русскими революционерами может свалить самодержавие, а это и будет наша свобода.

– Закон массы предполагает примат той или иной силы. Вы говорите – «русские и польские рабочие»; вы, таким образом, отводите полякам второе место, подчиненное.