Горение

– Не люблю я с такими встречаться, – вздохнув, заключил Красовский, – будоражат душу, сердце начинает ныть, всю свою внутреннюю сговорчивость обнаженно видишь, противен себе, право, до конца противен.

В камеру к Мацею вошел ксендз.

– Садитесь, – предложил Грыбас. – Я отказываюсь от исповеди, но мне будет приятно поговорить с вами.

– О чем же мне с вами говорить?

– Неужели не о чем? Расскажите, какова погода на воле, есть ли дожди, что за цветы сейчас цветут?

Ксендз не мог оторвать глаз от шеи Грыбаса, бритой высоко, чуть не от затылка – так стригли осужденных к смерти. Мацей повернулся так, чтобы это не было видно собеседнику.

– Как вы можете уходить без исповеди? – спросил ксендз.

– Я ухожу для того, чтоб остаться.

– Мне страшно за вас.

– Мне тоже.

– Можно не уходить. Можно остаться.

– Вас просили повлиять? Я не стану писать прошения. Не надо об этом. Пожалуйста, я прошу вас, не надо.

– Хотите, я почитаю вам Библию? Я не зову к исповеди, просто я почитаю…

– Почитайте. Знаете что? Почитайте «Песнь тесней», а? Помните?

– Слабо.

– Почему?

– Я редко возвращался к этому в Писании.

– Хотите, я вам почитаю?

Мацей чуть откинул голову и начал тихо декламировать вечные строки любви:

– «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими, волоса твои, как стада коз, сходящих с высоты Галаанской, зубы твои, как стада выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними. Как лента алая, губы твои, и уста твои любезны, как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов. Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой – и польются ароматы его!»

…Лицо ксендза плясало, залитое слезами; руки он прижимал к груди, и в глазах его был ужас и восторг. Он поднялся, отворил дверь камеры и сказал стражникам:

– Проводите меня к начальнику тюрьмы…

Грыбас, глядя на его сутулую спину, на старенькую, замасленную черную шапочку, спросил:

– Если я не унижаюсь – вам-то зачем?

Лег на койку, забросил руки за голову, ощутил бритость шеи и тихо шепнул:

– Не надо, отец. Раньше думать следовало – всем людям, всем на земле, не одним нам, которых казнят за мысль, – за что ж еще-то?

…Шевяков выпил рюмку холодной водки, скомкав, бросил салфетку на стол, вопросительно посмотрел на прокурора, начальника тюрьмы и еще нескольких приглашенных наблюдать казнь.

Прокурор, словно бы поняв Шевякова, щелкнул крышкой золотых часов:

– Еще пять минут.

– Продляете удовольствие? – спросил Шевяков, цыкнув зубом.

Прокурор посмотрел на него с испуганным интересом.

– Наоборот, – ответил он, – оттягиваю ужас.

– Или мы – их, или они – нас, – ответил Шевяков. – Еще по одной, господа? Посошок, как говорится…

Один из молодых гостей, прапорщик, видимо чей-то «сынок», защелкал суставами пальцев, стараясь скрыть дрожь в руках.

– Почему казнят ночью?

– Днем двор занят, – ответил начальник тюрьмы деловито. – Да и арестанты могут к окну подлезть. Они ведь что делают: один нагибается, а другой ему на спину лезет. И смотрят, озорники.

– Стрелять надо, – заметил Шевяков, разливая водку в длинные рюмки.

– А – нельзя, – ответил тюремщик, обгладывая куриную ножку, – специально в параграф внесен запрет: вдруг срикошетит пулька? Металлу-то много, да и камни у нас чиркающие…

– Это как? – не понял Шевяков.

– Чирк-чирик, – рассмеялся начальник тюрьмы, – это моя внучка говорит, когда головки спичек отскакивают.

– Ну, с богом, – вздохнул Шевяков. – Господин прокурор, допивайте! Жена, так сказать, не забранится, на работе были, так сказать. Пошли, милостивые государи.

Он первым шагнул в серый провал гулкого тюремного двора, увидел в рассветных сумерках шеренгу расстрельщиков, Грыбаса, который медленно шел к стене, и раздраженно обернулся к начальнику тюрьмы:

– Ну, что он так копается?! Побыстрее нельзя?

Начальник тюрьмы кашлянул в кулак:

– Волокут только в том случае, ежели дерется.

Мацей Грыбас подошел к стене сам, отстранив жандармов, что шли по бокам, шагнул к расстрельщикам и выдыхающе крикнул в пустой тюремный двор:

– Прощайте, товарищи!

– Арестанты проснутся, – покачал головой прокурор, – прикажите, чтоб скорей палили!

…Когда тело расстрелянного Грыбаса перенесли в камеру, Шевяков с жадным, темным интересом заглянул в лицо казненного. Он глядел мгновенье, потом, заметив что-то одному ему понятное, сказал:

– Ничего… Теперь другие поостерегутся газетки печатать…

10

– Угодно ли вам будет, – медленно проговорила Роза Люксембург, стараясь не смотреть в лицо Гуровской, – дать нам показания? Мы, – повысив голос, словно почувствовав возражение Гуровской, продолжала Люксембург, – не есть партийный суд, но приглашены вы сюда для того, чтобы быть опрошенной в связи с возникшими против вас подозрениями.

– В чем меня подозревают?

– В провокации.

– Это по меньшей мере смешно! Нелепо…

– Угодно ли вам дать объяснения? – не меняя голоса, настойчиво повторила Люксембург.

– Я готова ответить на все вопросы.