Горение

– Не до жиру, быть бы живу… Своих бы охватить.

– Чем собираешься охватывать? – неожиданно хмыкнул Дзержинский. – Плеханов блистательно знает мировую литературу, Ленин связан с Горьким, цитирует постоянно Толстого; Люксембург исследует Глеба Успенского… Мархлевский – знаток Мицкевича. Напрасно ты так – слово литератора в нашей борьбе многое значит, причем такого литератора, которого читают широко, по-настоящему, а не в профессорских кружках на журфиксах. Один Горький или Словацкий стоят сотни таких, как мы с тобой.

Конферансье попросил проводить «пышку-Иренку» аплодисментами, что публика и сделала.

– А теперь, – продолжал обливавшийся потом толстяк в канотье, – модный салон фрау Гуммельштайн из Лодзи хочет показать вам, дамы и господа, скромное утреннее платье, которое мы называем «маленькая кофейница». Софочка, прошу! Оркестр!

Грянул оркестр, на сцену вышла Софья Тшедецкая, и движения ее были точно такие же, как у Ирены, но в глазах при этом затаился смех: после того как она начала работать для революции, понятие «необходимость» вошло в ее существо, стало ее якорем, точкой опоры, спасением.

– Скромная парча лишь оттеняет изящность крепа, – продолжал конферансье, – подчеркивая линии талии, переход в б-ю-у-уст. Утром это особенно важно видеть, потому что человечество делится на два вида мужчин: «ночных» и «дневных»!

Софья снова задвигалась по сцене, заученно раскачивая бедрами.

– Слушай еще, – продолжал Матушевский, листая «Тыгодник», – «Вся Польша готовится встретить 492-ю годовщину Грюнвальда, когда было нанесено поражение вечному девизу германцев „дранг нах остен“… Вацлава Собесского вспоминают: „Половина немецких земель лежит на развалинах древних славянских государств“.

– А что? Верно говорил Собесский.

– ППС тебя готова принять в свои объятия.

– Прикажешь замалчивать историю? Ничего и никогда нельзя замолчать, Винценты. Это невыгодно – замалчивать: рано или поздно откроется; замалчивание – одна из форм отчаяния, лжи. А когда человек лжет, он постоянно держит в голове тысячу версий, боится перепутать эти проклятые версии, сфальшивить, брякнуть не то. Ложь порождает страх. Открытость – мать храбрости… Нельзя замалчивать, Винценты, надо уметь объяснять.

– А если необъяснимо?

– Такого не бывает. Все объяснимо. Даже, казалось бы, необъяснимое.

– Как тебе рисунок Каминского?

Дзержинский оторвался от дырочки в фанерной стене, обернулся: на развороте «Тыгодника» была репродукция с картины – улочка бедного района Вильны с городовым – на первом плане.

– Антонин Каминский, да?

– Кажется.

– Именно он. Я помню его по Вильне. Он помогал нам. Славный и талантливый человек. Его бы в нашу газету…

– В какую газету?!

– В нашу, – ответил Дзержинский серьезно. – Разве помечтать нельзя?

Софья Тшедецкая пришла через несколько минут, шепнула Матушевскому:

– Не знаю, как быть с Юзефом.

– Что случилось? – спросил Матушевский. – Ты же сказала, что он может переночевать у тебя. Хвост?

– Хуже, – улыбнулась Софья. – Тетушка. Приехала тетушка из Лодзи. Я думаю, мы устроим Юзефа у Елены.

– Гуровской? – спросил Матушевский.

– Да, – ответила Софья, – вполне надежный товарищ.

– Она одинока? – спросил Дзержинский.

– Пока – да, – ответила Софья.

– То есть?

– Жених есть, а денег нет, – ответила Софья, – так всегда в жизни: когда есть одно, нет другого.

– Товарищи, это невозможно! – резко сказал Дзержинский. – Это никак невозможно!

– Тише, – попросила Софья, – могут услышать. Почему невозможно?

– Потому что вы – свободный человек, и вправе пустить к себе того, кем увлечены, кто приятен вам, упрекнет в этом морализирующий буржуа, вроде здешних, – Дзержинский кивнул на стену, – которые глазами блудят. А если сплетни о том, что я провел ночь на квартире Елены, дойдут до ее жениха?

– Кто он, кстати, Софья? – спросил Матушевский.

– Она скрывает, ты же знаешь, какая она ранимая и скрытная.

– Юзеф, по-моему, это наивное рыцарство, – заметил Матушевский, – ее квартира вне подозрений.

– «Наивное рыцарство», – повторил задумчиво Дзержинский, и что-то такое появилось в его лице, что Софья поняла, отчего Юлия Гольдман (они встречались дважды в Вильне) так давно и нежно любит этого человека с зелеными, длинными глазами и чахоточным румянцем на острых скулах…

– Юзеф прав, – сказала Софья, – я внесла предложение, не продумав его толком, он прав, Винценты, он высоко прав…

– Ох уж эти мне рыцари, – Матушевский покачал головой. – Вы – рыцари, а мне гоняй по Варшаве, ищи второй наган, чтобы отстреливаться

– в случае чего?

– Во всех случаях – пригодится, – сказал Дзержинский. – Спасибо за поддержку, Софья.

– Мы нарушаем все правила конспирации, номинальные правила, – задумчиво, словно с самим собою споря, продолжал Матушевский. – Нельзя жить бежавшему из ссылки где попало. Тем более, Юзеф хочет провести заседание Варшавского комитета. А я хвост за собою чувствую, по три конки меняю.

– Между прочим, я тоже последние дни ощущаю, будто за мною кто-то постоянно смотрит, – сказала Софья. – Даже здесь, сейчас.

– Это я смотрел, – улыбчиво шепнул Дзержинский, – здесь же дырочка проверчена.