Горение

«Почему Росол лишен прогулки? » – спросил тогда Дзержинский, а надзиратель ответил ему, позевывая: «Больной – шатается, что с похмелюги». – «Откройте дверь его камеры», – сказал Дзержинский.

Надзиратель хотел было погнать арестанта в строй – он имел на это право, но сквозь похмельную пелену вчерашнего дня разглядел жесткий, настойчивый взгляд Дзержинского.

– Идите, – сказал надзиратель, отпирая ключом дверь, – только я правду говорю: не может он гулять.

Дзержинский вошел в комнату, а Антек потянулся к нему – худенький, ссохшийся; на придвинутом табурете чернильница-невыливайка, тетрадки для арифметики и чистописания, в тетрадках – слова красивые, старательные.

– Вот, занимаюсь самообразованием, Астроном, – сказал Антек, – когда выйду, пригодится для агитработы…

– Очень красиво пишешь. Почти так же красиво, как рисуешь. Неужели сам осилил каллиграфию?

– Один товарищ из ППС показал заглавные, а остальное сам. Дзержинский пролистал тетрадку:

– Замечательно, Антек, просто замечательно… Гулять пойдем?

– Я не могу, Астроном.

– Они уже знают мое настоящее имя, Антек, они знают.

– Все равно ты для меня всегда будешь Астрономом.

– Почему ты не можешь гулять, Антек?

– Я падаю, если встаю. Меня и на парашу носят.

– Как носят?

– Как? – улыбнулся Антек. – А очень просто. На руках.

– Слушай, ты играл в казаков-коняшек?

– Конечно, играл.

– Садись ко мне на спину.

– Что ты, Астроном… Это ж смешно будет и жалко. Жандармы смеяться над нами станут, мы повод дадим.

– Смеется тот, кто смеется последним, Антек, пусть себе; много жестокого смеха – больше слез горьких будет. Как это – «равное равному воздается»?

– Ты, если очень сердит, говоришь, словно ксендз, – красиво. Отчего так?

– Не замечал. – Дзержинский заставил себя улыбнуться. – Учту на будущее. Поднимайся.

– Астроном, ты ж сам больной…

– Давай поборемся? – улыбнулся Дзержинский. – Кто кого? Хочешь?

Антек поднялся с койки, его качнуло, Дзержинский поддержал его, потом осторожно, словно ребенка, взял на руки, почувствовал, как в глазах вспыхнули тугие, быстрые, зеленые круги, набрал в грудь побольше воздуха и вышел в коридор.

Надзиратель несколько раз покашлял, соображая, как быть, а потом, видимо, для самого себя неожиданно, сказал:

– Дзержинский с Росолом, пожалуйте первыми…

Земля тогда качалась, как море; булыжники, обрамленные травкой, делались большими, черными, а не бесцветно-серыми, потому что в висках билась кровь, и в глазах она тоже билась, и порой сине-зеленые круги становились мишенью, в центре которой была кроваво-красная точка, а маленький, чахоточный Антек радостно говорил что-то, и Дзержинский обязан был так же отвечать ему, иначе не согласится мальчик выходить на прогулки, посовестится пропагандист Росол, не позволит выносить себя на руках.

– Ты устал, Астроном. Пойдем назад, я уж надышался, клянусь честью, так надышался…

– Я не устал, Антек, с чего ты взял, что я устал? Я дышу глубоко, чтобы прочистить легкие, а ты поменьше говори и поглубже вдыхай. Я сейчас тебя посажу на солнышко, под деревом, и ты будешь загорать, силы восстанавливать свои…

– Ах, как мечтаю я деревья увидеть, траву, речушку в камышах, Астроном! Как мечтается мне в ночное пойти, конский запах ощутить, тихое ржание в тишине. Ты любишь коней? Хотя коней нельзя не любить, они такие добрые, они добрее собак.

…Дзержинский поднялся с маленькой, свежеструганой скамеечки, когда сквозь длинную, безбрежную шеренгу кладбищенских крестов увидал Альдону и Матушевского.

Альдона заметила брата, как только он поднялся со скамейки, бросилась к нему, обняла, прижала к себе, и он испытал забытое сыновнее чувство, которое позволяет слабую считать самой сильной, ту, которая ото всех может защитить, прикрыть хрупкими своими плечами от горя и обид, в которой нет страха – когда дитя защищают, разве о себе думают?!

…Месяц в рассветном небе таял быстро, и казался он радужным, растекшимся, и Альдона осторожно притронулась к глазам Феликса такими же, как у него, тонкими пальцами, и они опустились на скамейку возле могилки, где хотели похоронить Антона Росола (мать не дала, забрала тело сына в Ковно), и молчали, потому что, когда есть что сказать, – слов сразу не сыщешь.

Почувствовав, что Альдона сейчас снова заплачет, потому что слишком быстро бегали глаза сестры по его лбу, по запавшим щекам, по ранней паутине морщинок в уголках сильного, красивого рта, Дзержинский обнял ее.

– Ну, ну, – попросил он, – не надо, пожалуйста, Альдонусь…

– Они ищут тебя… Они все время кухарку спрашивают…

– Ну и пусть себе спрашивают, – улыбнулся Дзержинский. – Пускай себе.

– Феликс, родной… Что же с тобой сделали, боже мой?! Тебе можно дать сорок лет, а ведь двадцать пять всего. Дзержинский сжал ее руки:

– Альдонусь, не надо…

– Феликс, не сердись на меня, милый! Подумай, пожалуйста: не о нас с Гедымином, не о наших детях, не об Игнасе и Владысе, не о братьях – о себе! Ты ж маленький у меня, я маме обещала заботиться о тебе. Я обещала маме…