Горение

– У Ленина? – Балашов наморщил лоб. – Не думаю. У Плеханова – да. Но он очень устал, мне кажется. Парламент, то есть наша тактическая цель, должен его устроить – будет себе выступать с интерпеляциями… Это даже приятно – держать при себе умную оппозицию, есть на ком оттачиваться. Чернов с Гоцем, – террор, кровь, – на пользу дела, пусть себе вызывают ненависть к термину «революция», коль они называют себя «социалистами-революционерами». Приват-доцента Милюкова знаю, и он годен нам; либерал – хочет гарантии порядка.

– Вы не правы, – тихо сказал Веженский. – Боюсь, что вы ошибаетесь. У тех, кого вы помянули, есть программа. У нас – нет. Нам нужна своя программа, четкая, зримая, определенная, потому что без этого нашими победами воспользуются другие силы. Нам нужны управляемые партии, которые имели бы выход на массы.

– Есть Гучков, есть люди дела, которые знают, что и как, – словно продолжая спор с кем-то, заметил Балашов.

– А что, если нашему мастерку и ватерпасу, – тихо спросил Веженский, – противопоставят не только общество фабрично-заводских, но и крестьянский лапоть? Если б в России умели умно сдерживать – так нет ведь, либо вовсе не разрешают, либо уж берега не видно, как все разрешено. Вот о чем тревожусь.

Балашов, не скрывая более раздражения, спросил:

– Что ж, просить Плеве вернуть Зубатова?

– Не в этом суть. Пришла пора выдвигать нашу программу, – настойчиво повторил Веженский. – Пришла пора прорастать, мастер.

6

– Пан Норовский? – вахмистр краковского отделения политической полиции Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз, смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах. Не трогало его то, что свет, пробивавшийся сквозь пыльное, зарешеченное стекло, делал лицо старика, вызванного к лейтенанту Зираху, тюремным, клетчатым, до синевы бледным.

– Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.

– Я не офицер. Я вахмистр.

– У меня дома внуки. Они там одни… Маленькие дети, господин вахмистр.

– Я понимаю и сочувствую вам, однако не могу ничем помочь: когда господин лейтенант сочтет нужным, он позовет.

– Но меня пригласили к девяти утра, а сейчас шесть вечера.

– Я все понимаю и сострадаю вам. Однако господин лейтенант Зирах занят, иначе он бы давно вас вызвал.

Вызвали Норовского лишь в восемь. В кабинете лейтенант Зирах был не один, а с Дрешновским, начальником краковской уголовной полиции. (В отличие от Петербурга, который, пыжась, тщился проводить линию, Вена себя вела хитрее: на те посты, где надо было карать поляков, – поляков же и ставила, пусть себе единокровцы губы друг другу рвут – за арбитражем к австрийцу обратятся, а чего ж еще желать господствующей народности в многонациональной монархии? )

– Садитесь, – сказал Дрешновский старику, – можете курить.

– Я не курю.

– Все политики курят.

– Я не политик.

– А что ж тогда волнуетесь?

– Я волнуюсь оттого, что внуков надобно кормить.

– Поэтому и связались с анархистами, что их надо кормить?

– Я не связан с анархистами.

– А с кем же вы связаны? Что, Доманский скрывает от вас рад занятий? Вы набираете его газету с завязанными глазами?!

– По какому праву вы поднимаете на меня голос? – спросил Норовский, пожевав медленно побелевшими губами. – Если я арестован, вы вольны запереть меня в камеру, а коли я вызван на беседу, я вправе подняться и уйти.

– Пан Норовский, не следует вам пикироваться с моим помощником, – устало вздохнул Зирах, – как-никак, но именно он следит за тем, чтобы вашу типографию не разграбили злоумышленники. Ее ведь так легко ограбить – запоры пустяковые, решеток на окнах нет. А то, что он взволнован, так это ведь понятно… Поляку по крови, верноподданному Австро-Венгерской монархии, пану Дрешновскому приходится выслушивать нарекания из столицы по поводу того, что польские анархисты из Российской империи ведут здесь, в его епархии, работу против дружественного соседа. Поставьте себя на его место! Вена, как и любая столица, требует немедленного ответа от господина Дрешновского, а что он может ответить, не побеседовав с вами?

– Я готов говорить, но не намерен сносить оскорбления.

– Ну, это не верно, – заметил Зирах, – вас никто не оскорбил. А то, что господин Дрешновский взволнован, так это извинительно, я объяснил вам причину.

– Я готов ответить на вопросы, – повторил Норовский и глянул на большие часы с боем, стоявшие в углу холодной комнаты – без обязательного портрета Франца-Иосифа над столом, без кожаного дивана, портьер и громоздкого секретера – стол, стулья, зарешеченные окна, белая изразцовая печка в углу, и больше ничего.

– Что вам известно о Доманском? – спросил Дрешновский.

– То же, что и вам.

– Вы разделяете его политические взгляды?

– Нет.

– Вы готовы подтвердить это под присягою?

– Да.

– Тогда отчего же вы продолжаете сдавать ему типографию? Он вам задолжал за пять месяцев! Вы ж до сих пор не внесли арендной платы!

– Я внесу.

– Когда?

– Этот вопрос вправе задать финансовый департамент.

– Задаст, – пообещал Зирах. – Я прослежу за этим.

– Откуда Доманский получает деньги? – продолжал пытать Дрешновский.

– Такого рода вопросы задавать бестактно.