Горение

– Мне – вам, или вам – ему?

– И так и эдак.

– Где ваша совесть?! – воскликнул Дрешновский. – Как вам не совестно лгать мне?!

– Не смейте повышать голос!

– Я буду повышать голос до тех пор, пока вы не скажете правду! И я добьюсь правды!

– Пан Норовский, я хочу дать вам совет, – тихо сказал Зирах и, взяв из папки тоненькую линеечку, начал ударять ею в такт своим словам по зеленому сукну стола. – Вы не в том возрасте, когда можно позволять себе роскошь ссориться с властями. У вас четверо внуков. Их отец умер. Мать безумна, и вам приходится довольно много платить за ее содержание в доме убогих. Я читал ее скорбный лист – на выздоровление надежды нет. Я точен, не так ли? Хорошо, что вы не стали возражать. Власть есть власть, пан Норовский. Мы можем всё. Согласны? Всё! Доманский одинок и молод, мера его ответственности одна, ваша – совсем иная. Он вправе мечтать, а вам следует думать. О хлебе насущном для внуков.

– И убогой дочери, – добавил Дрешновский.

– Словом, мы просим вас сообщать все, что вы знаете, и особенно то, что сможете узнать о намерениях, друзьях и – финансовых средствах Доманского. У нас есть основания предполагать, что он принадлежит к союзу анархистов, а наша монархия входит в международную конвенцию по борьбе с ними.

– Это ложь.

– Это правда! – воскликнул Дрешновский.

Зирах поднял руки, словно в плен сдавался:

– Как говорят в боксе? «Угол»? В угол, господа, в угол! Я буду рад, пан Норовский, если вы поможете нам опровергнуть эти подозрения. Если же вы решите уклониться – мы вправе посчитать вас сообщником Доманского. Со сводом законов знакомы?

– Нет.

– Напрасно. Каждый свой поступок, каждый шаг, любое намерение человек обязан проверять, соотносясь со статьями законоположения. Вот, извольте, параграф сорок девятый: «пособничество, укрывательство или несообщение властям о деятельности государственного преступника карается заточением в крепость на срок от шести месяцев до двух с половиной лет». Накиньте следствие – месяцев семь. Плохо, очень плохо, пан Норовский. Внуки за это время погибнут. Что поделаешь: когда идет поезд, надо соблюдать правила безопасности. Власть – тот же поезд. Благодарю вас за то, что нашли время прийти. Мы ждем вашего ответа на этой неделе, – Зирах открыл стол, достал оттуда коробку конфет и протянул Норовскому. – А это шоколад для ваших малышей. Не отказывайтесь, я сам скоро буду дедом.

Норовский вошел в квартиру запыхавшись. В комнате, где обедали, стол был отодвинут в угол, стулья сложены на кухне, а посредине, усадив на спину трех – мал мала меньше – внуков, Дзержинский изображал лошадь; старший, Яцек, размахивал над головой веревкой, на которой дед развешивал стираное белье.

– У нас цирк! – крикнул Яцек и стеганул Дзержинского. – Поднимайся на копыта! Я что сказал?!

Норовский прислонился к косяку – бледный до синевы. Яцек растерянно посмотрел на Дзержинского, подошел к деду, взял его за руку, потеребил пальцы. Норовский, опустившись на колени, обнял мальчика и прижал к себе.

Мальчик увидал в кармане деда плоскую длинную коробку конфет.

– Деда шоколад принес! – закричал он.

– Это не шоколад, – ответил Норовский, – это гадость, пойди выброси в ведро.

– Я же видал такие коробки в витринах, дед…

– Выброси в ведро, – повторил Норовский.

Яцек взял коробку, прижал ее к груди и вышел на кухню. Слышно было, как коробка ударилась об оцинкованную жесть мусорного ведра. Мальчик вернулся в комнату – нахохлившийся, как воробышек.

– Наездники, марш в кроватки! Спать! – сказал Дзержинский. – Деда устал, у него сердечко болит!

Он поднял Яцека на руки, шепнул:

– Ты у нас старший, смотри, чтобы маленькие на бочок легли и не шалили, ладно? А я дедушку чаем напою и дам ему лекарства.

Дети ушли – тихие, испуганные.

– Что? – спросил Дзержинский. – Плохо? Пойдемте, чай горячий еще, мы давно вас ждем.

– Утром оставался суп в тагане.

– Мы и его съели, и на завтра сварили. Давайте руку. Пальцы-то ледяные. Где запропастились? Я Франтишка просил поехать в больницу, решил, не у Марыси ли вы. Пошли на кухню.

Норовский сел у плиты, обхватил стакан плоскими пальцами, в которые навечно въелась типографская краска, согнулся над шатким кухонным столом, голову опустил на грудь.

– Может, достать капель? – спросил Дзержинский. – Вы очень бледны.

– Ничего. Пройдет. Надо согреться.

– Пейте чай.

– Я пью.

– Наколоть сахара? Я принес головку сахара. Хотите?

– Что, денег достали?

– Нет. Мне подарили. Когда начинает болеть грудь, надо делать жженый сахар. Сейчас я здоров – мальчикам принес.

– Что у вас с грудью?

– Меня посадили первый раз, когда было девятнадцать, и сильно избили. Я очнулся на полу и почувствовал, будто к плитам примерз. Вот с тех пор. Вы пейте, пейте…

– Не устали с детьми?

– Ну что вы! Они у вас чудные. Я завидую вам.

– Не надо завидовать…

– Я добро.

– Не верю. Зависть – всегда плохо.