Горгона

Он бессильно забился в приступе кашля, а на меня снизошла случайная радость — почти благодать: происходящее плавно выскользнуло из реального мира и с неумолимостью ночного кошмара начало перетекать в пространство абсурда. Полновесного и убедительного, сконструированного кем-то с любовью и знанием дела. То самое зазеркалье, где живой мертвец запросто читает твои мысли, где время остановлено, а память объявлена вне закона.

— Они ж… — старик прочистил горло, — они ж потому и бреют манду…

Он запнулся и, вытянув шею, издал хриплый гортанный звук — почти рык, сиплый и неожиданно громкий. После харкнул мне под ноги. Прямо на свой ковёр, с персидским узором красных арабесков на траурном фоне.

— Потому и бреют… — он вытер рот рукой, — …чтоб не спугнуть. Пацанчиков чтоб не спугнуть. Гречанки брили древние… И римлянки — ну ты-то знаешь. У иной курвы там такое растёт — сам чёрт дёру даст. Во все лопатки улепётывать будет. Хоть и чёрт.

Я разглядывала плевок на ковре. Теперь меня совсем не удивляло, что старик запросто может подглядывать в мою голову и читать там почти дословно.

— В двенадцать-то лет… — дед захихикал, — а те двенадцать это тебе не эти — там же никакого интернета с голым бабьём, там же вся порнография — дырка ногтём проскобленная в банном окне закрашенном, да картинки трофейные с Гретами и Мониками до дыр задроченные. А старшая сестричка — она и за мамку, и за папку, и за няньку — да и спит с тобой под одним одеялом, как же тут и не? Тебе ж неведомо, что она шалашовка и гадюка трипперная, тебе хоть и боязно, но сладенько уже. Хоть и противно — ведь ссаками воняет — но ведь лижешь, лижешь как мурзик сметанку лижет. А она раскинется, лярва, да ещё за вихры прихватит — туточки, вот туточки подсоси мне, зайчонок! Туточки! Там фитюлька такая, сикелёк махонький, вот его и соси, милый!

Старик оскалился. Засмеялся, шкодливо щурясь. Зубы были ровные и крупные, и чересчур белые.

— Там, в Кожухах, мы в бараках, от шинного, жили. За рекой, где парк сейчас. Настя, она на шинном горбатилась. Который сгорел, помнишь?

Я не помнила. В комнате воняло озоном, наконец до меня дошло — озоном. И ещё тут было дико холодно.

— Гопотой, мелкой, коневодил Фока. Колька Фокин. Брат Колькин за грабёж срок мотал, а батю под зелёнку подвели. За мокряк, по рупь сорок пять. Фока, короче, масть за родню держал. По мизерам бакланил, понятно, — лабаз на уши поставить, лебедей замочить. Или лаврушников с рынка придавить…

Половины слов я не понимала. Зачем он всё это рассказывает? Над кроватью висела картина, большой квадратный холст в чёрных кляксах, вроде Джексона Поллока. Неожиданный выбор, я бы скорее предположила тут копию Шишкина в золотом багете. Или фальшивого голландца с кубком, виноградом и спиралью лимонной кожуры на мятой скатерти. Абстракционизм — надо же… Старик неожиданно хлопнул ладонью по подлокотнику.

— Ты слушай! Аккуратно слушай, говорю! — он подался вперёд. — Стоит тут, мандой мух ловит! Думаешь, хохлому тебе рисую? Погоди-погоди, одно к другому, как колечки в цепочке — обомлеешь! Слушай!

Он сцепил пальцы, изображая кольца. Или цепочку — не знаю.

— Сморкач я был, сявка. Шкет. Во дворе дразнили и в школе. Бяша — кличка. Колотили тоже. Заведут за гаражи и вкруговую молотят. Пока не упаду. Я тогда на подхвате у Фоки шестерил, на атасе постоять или залупнуться к кому-то. Курева там стрельнуть или мелочишку — ливер давил, короче. Упросил Фоку обидчиков наказать, которые меня мордовали. Фока — без проблем, говорит, поставим банки твоим бекасам. Только вот, Бяша, мне какой подогрев от тебя будет?

Старик продолжал говорить. Рассказывал увлечённо, слишком увлечённо — с болезненным азартом. Блатной жаргон превращал его историю в какую-то воровскую байку, почти выдумку, имеющую такое же отношение к реальной жизни как, допустим, «Калевалла» или сказки братьев Гримм. Дальнейшие события развивались так: Фока с парой товарищей накостылял обидчикам Бяши и в знак благодарности получил свидание с его сестрой. Правда, она обо этом не догадывалась: Бяша среди ночи впустил пацанов и они, угрожая финкой, изнасиловали сестру втроём — «залохматили босявку ромашкой».

Брат наблюдал, спрятавшись за занавеской. Изнасилование длилось почти два часа. Именно тогда Бяша узнал и про подсолнечное масло, и про анально-вагинальное совокупление одновременно с двумя партнёрами, но, главное, про удивительное — гипнотическое — действие простого ножа на жертву. Кусок обычной заточенной стали, приставленный к горлу, превращал человека в смирное и очень послушное существо.

После Фока с пацанами пошёл пить водку. Позвали и Бяшу. Когда он вернулся домой под утро, сестра уже задохнулась. Она повесилась на трубе горячего отопления, которая шла под потолком.