Горгулья

Врачи смеялись. Кто-то хрипло выкрикнул по-немецки: «Alles brennt, wenn die Flamme nur hei? genug ist. Die Welt ist nichts als em Schmelztiegel!»

Очевидно, во сне я — как Марианн Энгел наяву — говорил на всех языках. «Все горит, если пламя достаточно сильное. Мир — всего лишь тигель!»

Меня погребла костяная ловушка, а саван все полыхал. Рожи в пламени ненавидяще улыбались, улыбались; предательские языки лизали, все лизали, лизали… «Я здесь, и ты не сможешь ничего поделать». Вокруг свистели стрелы, вонзались мне в руки и ноги…

Мне долго-долго снилось, как я горю, а когда сон наконец-то закончился, я не сразу понял, почему парю на воздушной подушке кровати. И только через несколько минут распознал, где был сон, а где явь.

Я поделился успехом с Марианн Энгел, рассказал, как продержался вертикально восемь секунд с первой же попытки и еще лучше сумел постоять целых тринадцать секунд во второй раз. Она честно старалась оценить мое достижение, однако ее явно отвлекли другие мысли.

— Что случилось?

— А? Нет-нет, меня ничто не тревожит… — Пальцы ее пробежались по очень заметному синяку, наливавшемуся с каждым днем у меня на плече. — Что это?

— Это называется «растяжение тканей».

Я объяснил, что под кожей у меня маленький силиконовый мячик, в который доктора день за днем вводят немного соленой воды. Шар надувается, все больше растягивая кожу, совсем как бывает при наборе веса. Потом эту капсулу дренируют, а у меня останется лоскут растянутой кожи, которую можно будет пересадить с плеча на шею.

— Как интересно! Жаль, я в первый раз не могла ничего такого для тебя сделать…

— В какой первый раз?

— Не обращай внимания. — Марианн Энгел снова дотронулась до моего плеча и улыбнулась. — Знаешь, эти лоскуты напоминают мне волдыри от «Черной смерти».

— Что?!

— У меня есть один друг… — Голос растаял, слова растворились в воздухе. Несколько минут Марианн Энгел сидела, уставившись в пустоту, но руки ее дрожали даже сильнее, чем когда она теребила незажженную сигарету или свой кулон. Казалось, ладони жаждут раскрыться и выпустить историю, которую она от меня скрывает.

В конце концов она кивнула на прикроватную тумбочку. Там лежала стопка книг по психологии, о которых она всегда демонстративно не спрашивала.

— Ты меня изучаешь! — заявила Марианн Энгел. — Может, мне стоит взять в прокате твою порнушку, чтобы лучше тебя понимать?

Я надеялся — хотя не показывал этого, — что именно так она никогда не поступит. И теперь заставил ее обещать, что она ни за что не станет смотреть мои фильмы.

— Я же тебе говорила: мне все равно, — удивилась она. — Боишься?

Я запротестовал: мне, дескать, просто не хочется, чтобы она это видела. Так и было… так, да не совсем так; мне не хотелось, чтобы Марианн Энгел смотрела фильмы с моим участием, потому что тогда бы она увидела, какой я был, и стала сравнивать… При мысли, что она станет смотреть на мою красоту, на гладкую кожу, подтянутое тело, а потом взглянет на мерзкую кляксу в этой постели, у меня все внутри переворачивалось.

Я понимал: мысль нелепая, Марианн Энгел известно, что обожжен я был не всегда, и все же мне не хотелось, чтобы те времена обрели в ее глазах какую-то реальность. Вдруг она способна принимать меня таким, какой я есть, только потому, что пока ей не с чем сравнивать?

Марианн Энгел отошла к окну и долго куда-то смотрела; потом, обернувшись, воскликнула:

— Не хочу уходить! Если бы я только могла быть всегда у твоей постели… Но ты должен понять — я не властна противиться, когда получаю приказ.

То было одно из редких мгновений, когда я точно знал, что творится в душе Марианн Энгел: у нее была тайна, которой хотелось поделиться. Однако такие тайны мало кто способен понять. Важно было озвучить тайну, но она боялась показаться нелепой. Ну, все равно как объяснять, что в позвоночнике твоем живет змея.

— Когда я приступаю к работе, то сплю на камне… — Так, с глубоким вздохом, начала Марианн Энгел. — По меньшей мере восемь часов, но чаще — дольше. Это подготовка. Я ложусь на камень и чувствую его. Я могу почувствовать его весь, все изнутри! Там… тепло. Мое тело проваливается сквозь каменные грани, и я испытываю невесомость, как будто парю. Я как бы… как бы утрачиваю способность двигаться. Но это чудесно! Это совсем не то, что оцепенение. Больше похоже на четкость, гиперчуткость чувств, как будто полнота ощущений мешает мне двинуться.

— В каком смысле, — переспросил я, — ты чувствуешь камень внутри?