Гори, гори моя звезда. «Suum cuique – Каждому своё»

Пишу, горю, дрожу от творческих судорог, а заодно уверяю своих читателей: как любят службу курсанты; какие у нас отличные и заботливые офицеры; добрые сержанты; уверенно письменно и очень строго грожу НАТО и предупреждаю наших потенциальных противников, что хоть мы и за мир, но если чего … то огребете вы такие сякие по полной программе.

Ну то что НАТО не испугалось моей статьи и не огребло этих самых по полной программе это все знают. А вот то: что в статье из двадцати строк было орфографических ошибок аж тридцать две штуки; что наш замполит утратил веру в человечество и перестал доверять своей интуиции, об этом я рискнул написать только сейчас.

"О неблагодарное человечество! Никогда! Никогда я больше не буду писать!" — так обещал я себе, вычищая зубной щеткой овеянное военными легендами туалетное "очко номер восемь".

Была хмурая дождливая ночь, честным сном спали порядочные курсанты, и только я ушибленный литературой драил загаженный солдатский сортир. Вот клянусь, что не буду писать!

— Ты это чего все пишешь и пишешь? — подозрительно спрашивает меня рослый в обтрепанном обмундировании солдат.

Он меня застукал на боевом посту в охранении. Я наплевав на устав и более того подложив его под тощие ягодицы весьма вольготно устроился на бруствере окопа. В правой длани я сжимаю стило — дешевую шариковую ручку; трагично морщу лоб, а махая левой рукой ловлю вдохновение.

Мой брошенный пулемет, стоя на сошках и плача оружейным маслом одиноко тоскует на бруствере окопа, а я судорожно роясь в своих мыслях пытаюсь найти лиру. А мыслей у меня на данный момент всего три: пожрать; поспать; и поскорее вернуться домой. И плутая в этих мыслях я ищу и не нахожу свою музу. Да не нахожу, именно потому и изрезан трагическими морщинами мой лоб.

Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне уже девятнадцать. Уже год как я призван в армию и полгода как тащу службу в Афганистане. Я уже не самый задрипанный курсант в учебной роте, а отличный пулеметчик к тому же наглый интернационалист, умеющий неплохо драться "ветеран" и вообще …

— И вообще не твое это дело! — грубо отвечаю я своему сослуживцу и с дерзким вызовом добавляю, — Может я стихи пишу.

Шесть месяцев я писал статьи в ротную стенгазету. Наученный горьким опытом я уже не просил меня назначить, Родина в лице командира роты приказала мне писать на заказ, и я выполнял. Редактор газеты благосклонно принимал все мои творения, что собственно и не удивительно, так как в этой газете я был и редактором, и единственным автором и к своему глубокому огорчению единственным читателем. Газету никто не читал, положено ей быть, вот она и висит. Но я постепенно отходил душой от былых неудач и робко пытался творить. А уж когда один экземпляр моей газеты, посвященный творчеству Пушкина, послали на конкурс в Туркестанский военный округ … Я сразу понял. Всё! Годы позора и томительной безвестности остались позади, мой "творческий гений" раскрылся во всем своем многообразии и пора бы читающей публике ознакомится со всеми гранями моего расцветающего "таланта". Но служба в армии уже сделала мне хорошую прививку здорового цинизма и я ясно понимал, что романтично любовные "охи" и "ахи" не заинтересуют редакторов печатных изданий и потому эти все эти вздохи я выращивал из здоровой почвы воинского долга старательно удобренного безупречным советским интернационализмом. Представляете, что это были за стихи? Ужас, это не то слово, а другого слова я даже в матерной лексике подобрать не могу.

— Стихи?! — удивился и обрадовался мой сослуживец, его загорелое круглое лицо расцвело улыбкой, и он тут же попросил:

— А напиши мне что-нибудь этакое … в дембельский альбом …

Наивный! Ну зачем ты веришь мне? Ты думаешь, что я хороший пулеметчик, неплохой товарищ с которым ты столько раз ходил передовым дозором. Бедняга ты просто не подозреваешь, что личиной порядочного солдата, скрывается жалкий графоман всегда готовый: "ради пошлого словца не пожалеть не мать не отца"

— Запросто, — самонадеянно согласился я и предупредил, — Но с условием …

— Каким? — насторожился мой товарищ и насупился, полагая, что речь идет об авторском гонораре.

Но в те годы я был почти бескорыстен, тем более именно этот боец, матерясь прозой тащил меня в горах когда я вывихнул ногу, поэтому условие я поставил простенькое и легко выполнимое:

— Альбом дома не выкидывать, листки со стихами не выдирать, а лет этак через двадцать безвозмездно передашь их в литературный музей моего имени.

Уж не знаю почему он не покрутил своим грязным пальцем у виска. Наверно он решил, что я так пошутил, но поверьте, я говорил совершенно серьезно.

Литературная известность и слава пришли ко мне моментально и авансом. Я еще не успел написать стихи для первого альбома, как был завален заказами. А так как в своем "гении" я теперь не сомневался, то стихи писал сразу в дембельские альбомы, не утруждая себя черновиками и не согласовывая тексты с заказчиками.