Горячая верста

— А отец как отнесся — разрешил?.. Он, по слухам, авторитетный человек на заводе, с ним и директор считается.

— Отец у него сознательный. И ухом не повел.

— Он мне нужен.

— Кто?

— Егор твой. Кликни его.

Бродов-старший удалился в комнаты. Феликс сидел на перильцах и ждал, когда Егор поравняется с террасой. Бродов-младший тоже недавно пришел с работы; он только что сбросил с себя рабочий пиджак с двумя нашитыми поверху грудными карманами, накинул на плечи куртку, подбитую мехом. Одевается он со вкусом и не так, как все ребята в Железногорске. Если куртка у него, то она из замши или на меху, и на видном месте яркий знак непонятного происхождения. Некоторые значки у него на лауреатские походят. На голове ни кепка, ни шляпа, ни дамская шапочка — темный блин с какой-нибудь золоченой бляхой — под маршала Монтгомери; а то брюки вдруг наденет вельветовые, без стрелок; вроде бы и не очень красиво, а интересно; ни у кого таких нет.

Феликс — человек молодой и как все молодые люди обладает тягой ко всему новому, необычному.

Егор с балкона своей квартиры часто видит Феликса и по-хорошему завидует парню. Феликс не был в армии, и в то время, когда Егор на Севере — у чёрта на куличках — нянчил учебные снаряды, а затем ракеты, Бродов-младший оканчивал металлургический институт, ходил по туристским тропам и дважды, как он говорил, «скатал» за границу. И хоть по нескольку дней, но живал в отелях европейских столиц и городов, ходил в музеи, театры, заводил знакомства. И, может быть, из тех краев, как чудилось Егору, вынес молодой технолог прокатного цеха любовь и тягу к вещам необыкновенным.

Феликс привел Егора в гостиную. В гостиной много людей; все Егору незнакомы, люд не рабочий. На вошедшего — никакого внимания. Отец Феликса Михаил Михайлович сидит за роялем, играет и поет. Егор знает: отец у Феликса единственный композитор в Железногорске. Вид у него интеллигентный, благородный: голова с белой шевелюрой откинута назад и покачивается в такт мелодии. Луч осеннего солнца, падая через окно, золотит его большой открытый лоб и кончик носа.

Егор кланяется гостям, идет через всю залу и садится в глубокое кожаное кресло рядом с Феликсом.

— Чудаки! — шепчет Феликс на ухо Егору и кивает в сторону любителей музыки, сгрудившихся возле рояля; Феликс говорит о них снисходительно, в его зеленых глазах усмешка.

У рояля за спиной хозяина, широко расставив ноги и устремив взгляд на семейный портрет Бродовых — они сфотографированы на родине — на Хопре, у стены своего дома, — стоит местный поэт, сутулый, бородатый парень, «борода», как его называет Михаил Михайлович. Феликс о нем говорит Егору: «Поставляет словесный материал отцу». И ещё узнает Егор: у поэта циклотимия — болезнь нервов. И жить ему негде, нет хорошей квартиры. И отец у него умер... А так он парень ничего. И стихи пишет неплохие. Михаил Михайлович любит в них «мирозданческий дух», «бациллу несогласия»... Егор не может понять слово: «мирозданческий», но «бацилла несогласия» ему понятна. Значит, «борода» имеет свое мнение — что-то отрицает, что-то свое, собственное хочет утвердить в жизни. Егору такая «бацилла» в человеке нравится. «Кто живет без печали и гнева, тот не любит Отчизны своей», — вспоминает он стихи Некрасова.

Поэт раз-другой прошелся по зале. Егор внимательно его разглядывал. Было в нем что-то страдальческое.

— Ты его стихи послушай, стихи!.. — шептал на ухо Феликс.

— Он сейчас читать примется?

— Не сейчас, а в заводском Дворце культуры, со сцены. Он на каждом концерте свои новые стихи читает. Ну, заводская самодеятельность — понимаешь? Егор кивал головой: он обязательно придет. Как не пойти, если в стихах «бороды» «мирозданческий дух» и «бацилла несогласия». А к тому же и посмотреть хочется, что там интересного показывает отец Феликса, какую он программу подготовил.

До службы в армии Егор часто бывал во Дворце культуры; он не посещал кружки, студии, но ходил на танцы, в кино, а случалось, и смотрел самодеятельные концерты. Бродовых тогда в Железногорске не было, они приехали недавно, когда Феликс окончил институт.

Оппонент поэта, затеявший с ним спор, грузно, не торопясь, поднялся с дивана, тяжело, по-медвежьи принялся ходить по зале. Этот был одет небрежно, в просторный мешковатый костюм серого цвета.

— Пушкин и Лермонтов клеймили пороки, они светили! Даже тогда, когда все было погружено во мрак, — светили!.. А вы?

— Бурбон распаляется, он сейчас в раж войдет,— сказал Феликс.

И на ухо Егору:

— Директор Дворца культуры.

Пальцем повертел у виска: дескать, пусто у него под черепной коробкой.

— Вы неисправимы, — кипятился поэт. — Чуть вас заденешь, вы тотчас же с допросом: кому светите?.. Народу своему — кому же поэт должен светить!..

— Народу! — взмахнул руками директор Дворца, точно собирался взлететь. — Народ жить хочет, радоваться, верить во все хорошее, а вас как послушаешь...

— Нет уж увольте. Поэт вам не массовик санаторный, не клоун, не скоморох.