Горячая верста

Теперь же, глядя на бездействующий стан, подумал: «Вот тебе и автоматизация». Подстегнутый этой мыслью и раздраженный ею, он уже хотел послать кого-нибудь за начальником цеха и уже взошел на металлическую лестницу, ведущую на «сцену» с нагревательными колодцами, но тут в одно мгновение стан пробудился, тысячи колес, шестерен, валков закрутились, лампочки на щитах вспыхнули и замигали, а в следующий миг пол «сцены» с лязгом разломился и дымящие огнем пасти колодцев разверзлись; из недр их, ослепляя все вокруг, жарко дохнуло пламя. Над одним из колодцев замаячили нити стальных канатов, и тут же на крючке, словно жар-птица, засиял огненный шеститонный сляб. Его опустили на рольганги, и он, покачиваясь на валках, набирая скорость, устремился в клеть грубого обжима. А вслед за ним по рольгангам бежал второй сляб, третий... ещё несколько секунд — и вся линия стана озарилась горячим светом, и кабина главного оператора клети грубого обжима, точно рубка корабля, освещенная вечерним солнцем, заиграла бликами от искр, вздымавшихся в местах, где могучие валы «жамкали» прямоугольную заготовку, тянули её в длину, раскатывали в лист.

Стан пошел...

По линии стана на фоне багровых всполохов то там, то здесь маячили силуэты людей. Их было мало, они, если б случилась надобность, не могли подать друг другу голос. Каждая рабочая точка имела телефонную связь, аварийные сигналы, и кое-где вмонтированы телекамеры. Против каждой клети — а их было на линии девять,— прижавшись к стене под самым потолком, «играла» бликами огней кабина, похожая на корабельную рубку — то были операторские посты. За стеклом — оператор, один из девяти капитанов стана. Вон та первая кабина — главная; там Старший оператор стана, там Павел Лаптев... Вон силуэт над пультом,— не он ли?.. 

Бродов прошел на другую сторону стана, пошел  по линии искать «прорехи», больные места в автоматике. С Лаптевым решил встретиться в другой обстановке — вечером зайдет к нему домой.

Возле средней клети лист шел достаточно тонкий и широкий. Тут не было фейерверков из раскаленных окалин. У кромки листа на тонких реях, точно на треноге, стоял прибор, похожий на толстую подзорную трубу и рядом с ним — несложная система рычагов. Это — «Видеоруки» — детище Вадима Бродова, его изобретение.

В трубу озабоченно заглядывал какой-то молодой человек, Бродов свернул к нему, тронул его за рукав. И тут увидел синие очки, белую рубаху, модный галстук и недобрый, неспокойный взгляд сквозь непроницаемую синь стекла.

— Феликс! Привет, братишка, тебя не сразу и узнаешь — ты возмужал и окреп здесь, на стане.

Бродов-младший снял очки, широко и радостно заулыбался брату.

— А-а, столичный начальник! Не часто ты нас балуешь.

— Что отец, здоров ли?

— Отец — молодец, он тут у нас заводской оркестр возглавил; такую, я тебе скажу, программу подготовил. Да ты во Дворец культуры к нему зайди.

— Буду, буду. А сейчас ты мне «прорехи» покажи,— ну, те... В системе автоматики.

— Вот первая! — показал на «Видеоруки» Феликс.

— Ты брось свои шуточки! Мой прибор — умница.

— Умница, может быть, да только лодырь он порядочный, твой прибор. Лист косит, а он, подлец, видит и в ус не дует.

— Косит? И как же?.. Неужели стан останавливают? — Зачем останавливать. Вон, молодца приставили. Егор Лаптев вместо прибора лист подправляет.

— Лаптев? Сын Павла Лаптева?

— Да.

В лучах фонаря, подвешенного на ферме у стены, ловко орудовал длинным крюком дюжий парень. Он подправлял торец летящей по рольгангам огненной полосы, если полоса выбивалась из колеи и сползала с рольгангов в сторону. «Вот он-то один из двадцати... Тех, что на «прорехах...» — вспомнил он фразу академика Фомина — именно так сказал он на коллегии министерства. И все тогда повернулись к Бродову, и министр укоряюще посмотрел на него из-под очков—дескать, хороша твоя автоматика! Двадцать человек на прорехах.

Вон один из них — сын Павла. С ним надо непременно побеседовать. Но как?.. Парень все время занят.

Бродовы отошли в сторонку, наблюдали за движением листа, за тем, как парень время от времени подталкивает огненную полосу шириной в два метра в свое «русло» — на рольганги. Лист капризничает — забирает в сторону не на сантиметр, как обычно, а на три-четыре,— парень весь напрягается, проворно шурует своей кочергой,— лист, скользя о выступ крючка, визжит, сыплет искрами, но парень непреклонен, он знает повадки быстро текущей огненной реки, умеет её усмирять.

Под гигантской стеклянной крышей вдруг раздалась сирена, и стан, словно поезд, встретивший препятствие, затормозил; огненная река оборвалась, улетела в пролет калибровочных клетей; рольганги, поблескивая в лучах неонового света, крутились все тише, тише, пока не остановились совсем. Вновь наступила дышащая жаром тишина.

Парень приставил к стене крюк, присел на ящик с песком.

— Будешь беседовать? Пойдем!

Вадим не торопился. Спросил:

— А там, впереди — тоже «Видеоруки» стоят?