Горячая верста

— Собственных мнений в чистом виде,— проговорил лениво и примирительно Фомин,— не бывает. Мнение нам всегда навязывают: в одном случае жизнь, практика, в другом — люди. Есть только мера самостоятельности мышления. Если она у вас достаточно серьезна, то я вас поздравляю. Но сейчас, вольно или невольно, вы повторяете аргумент моих противников. Я им на это говорю одну и ту же фразу: «А как же вы перейдете к строительству полностью автоматизированных заводов? Или у вас есть другой путь, кроме сплошной автоматизации?..»

Феликс не сразу нашелся с ответом. Лаптев-старший, внимательно слушавший этот разговор, спросил:

— А что говорят вам, Федор Акимович, ваши противники?

— Находят что сказать. Люди они умные.

Ирония академика покоробила Феликса. Вспомнил, как однажды, будучи в гостях у старшего брата, стал невольным свидетелем разговора ученых, слышал, как ученые развенчивали Фомина, называли его комиссаром науки. Люди там все были приятные, умные, со вкусом одеты. Они и отца Феликса хорошо знали, признавали в нем современного композитора... Очень, очень там были хорошие люди. Как понял их Феликс, они не возражают против курса на большие агрегаты в металлургии, но всякую «фоминскую затею» встречают в штыки. Полагают, что старик «замахивается чересчур», «не заботится о качестве», «жмет на скорости» и не думает, как можно эти скорости подчинить автоматам. Весь институт, насколько уяснил Феликс, проводит идею умеренного увеличения габаритов и не плетется в хвосте у... этой старой перечницы. Феликс так себе мысленно и сказал: «перечницы», и почувствовал, как нетерпение его переходит границы, как ему хочется бросить в лицо академику обвинения в гигантомании, промямлил:

— Жизнь идет вперед, и новое никому не остановить.

Фомин кинул на него беглый взгляд; казалось, в нем выражалось больше любопытства, чем раздражения и желания спорить. И он тактично промолчал. В разговор вступила Настя:

— Что же, по-твоему, можно считать новым в станостроении?

— На Ждановском заводе построен стан-улитка — размером с вагон: вот это, я понимаю, новое.

Фомин оживился при упоминании стана-улитки, распрямил плечи и как-то добродушно, с чуть заметной улыбкой взглянул на Феликса. Однако и на этот раз ничего не сказал оппоненту. Не сказал, хотя на языке академика уж готова была фраза: «Ведь автор-то «улитки» я, Фомин!»

Настя поправила на голове серую шапочку с маленьким козырьком и села на лавочку около деда. Серого цвета, как и шапочка, юбка у нее не была короткой, но и не настолько длинной, чтобы полностью прикрывать коленки. И Настя, испытывая неловкость от неосторожных взглядов Егора, думала: «Смешной он... нескладный». Егор был весь в движении; то на того смотрел, то на другого — и все порывался что-то сказать, вставая, ходил по кабине, снова садился.

И не мог справиться с искушением смотреть на Настю. Он только сейчас увидел её близко, и, как это нередко бывает с молодыми страстными натурами,— в один миг для него в чистых глазах девушки открылся целый мир неизведанной жизни.

А Настя действительно была хороша, особенно когда улыбалась. Мягкая доверчивая улыбка делала её похожей на девчонку, подростка, готовую идти навстречу с людьми с ничем не омраченной доверчивостью, которую можно встретить только в юном и добром сердце. Егор смотрел на Настю, и его душу терзали мысли: она — начальник, инженер, внучка академика... Живет в своем мире. Живет другими интересами и на людей, подобных ему, смотрит только как на товарищей по делу.

— Настенька! — громко обратился академик к внучке.— Ты была в Жданове на практике и, наверное, видела стан-улитку?

— Я даже на нем несколько дней работала; он небольшой, с вагон будет,— очень остроумно устроен, этот стан. Из листа на нем выгибают трубы: крутят, точно папиросу-самокрутку. И затем сваривают. Вот только скорость на нем черепашья.

— А ты не помнишь, Настенька, кто конструктор?

— Нет, дедушка.

Фомин нахмурился и почувствовал тупую боль в затылке: он знал, повышается давление. И ещё знал: надо немедленно принимать лекарство и ложиться в постель, но он не мог уезжать домой. Старший мастер стана обещал ему записать все причины простоя стана. Академику эти записи были нужны для предстоящего разговора в Совете Министров.

— Как ваша фамилия, молодой человек? — поинтересовался Фомин, глядя на Феликса. И тут же счел нужным пояснить причину вопроса: — Мы с вами коллеги... общее дело нас объединяет...

— Моя фамилия Бродов. Феликс Бродов.

— Приятно, приятно... У вас очень звучная фамилия: Бродов! Красивая фамилия. Не то, что, скажем, моя: Фомин. Или вот его: Лаптев. Но позвольте: Бродов! Бродов — директор столичного института — он не родственник вам?..

— Родной брат.

— Ах, вон что! М-да, приятно. Это очень хорошо... иметь такого брата. У них в институте...— где работает ваш братец...— тоже есть оппозиция к великанам. Они там даже словечко придумали: «Гигантомания».  Словечко неприятное. Мания, все-таки! Болезнь... Кому понравится. Ну, словом, это те, кто из новаторов. Из этих... новых новаторов...