Горячее лето

— Благодарю вас. Не затрудняйтесь.

Карпов не раз намекал, что настала пора идти в управление и добиваться разрешения применить предложение на практике. Хазаров медлил.

— Время течет, — снова заговорил Владимир.

— Нет! — воскликнул Хазаров и поспешил уйти.

Что же делать? Опыты окончены. «Отпуск» подходит к концу. А, может, подать заявление об увольнении? Пожалуй, это самый верный исход — пока не выгнали!

В своей комнате Хазаров сел в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. Так просидел он целый час — думал. Потом вскочил, схватил перо, листок бумаги к начал торопливо писать.

Через минуту он перечитал написанное и, горько, усмехнувшись, вслух проговорил:

— Продлить отпуск на две недели… И без того отпуск-то был за два года. Смешно, Хазаров, смешно! Оттяжка решения.

Со дня приезда Хазарова Ивянский раздумывал, что с ним делать. Нужное решение не приходило. Снова возникла неизбежная дилемма: Хазаров или Карпов? Он склонялся на сторону Карпова. Ему нравился этот непосредственный экспансивный человек. Известно — техника признает и любит только смелых.

Когда к нему однажды зашел Мироненко, Ивянский навел разговор на Хазарова, стараясь исподволь узнать, мнение секретаря парткома. Но Мироненко помалкивал, точно не замечал прозрачных намеков. Ивянский был вынужден объясниться прямо:

— Федор Иванович, я собираюсь окончательно освободить Хазарова от командования Степным.

Мироненко ответил не сразу.

— Все взвесили? — спросил он, наконец.

— Нельзя оставлять. Если его оставишь, значит убрать Карпова. Антагонизм. Убирать Карпова жаль. Это почти невозможно.

— Почему? Все возможно, — сказал Мироненко. — Если правильно!

Ивянский удивился и не понял, что означают слова секретаря, куда он клонит.

— Думается мне, — продолжал Мироненко, — у Хазарова здоровое сердце. Болезни у него временные.

— Консервативен, — возразил Ивянский.

— Может быть, не консерватизм, а только привычка?

— Привычка — вторая натура.

— Да-а… Ну, а сердце-то у него все-таки сильное бьется в груди. А? Как вы думаете?

— Чужая душа — потемки.

— Знаете, — заговорил Мироненко, вставая, — все движется, изменяется, развивается. Например, стареют даже самые мудрые пословицы. Меняются привычки, потемок меньше остается. Представьте себе: мы выбрасываем Хазарова. Куда же его? Устарел? А ведь у него огромный опыт.

— То есть вы предлагаете…

— Надо подумать, — перебил Мироненко, не давая собеседнику сделать вывод.

— Не хотите высказать ваше мнение?

Ивянский понимал, что решение у секретаря есть. Мироненко чуток к людям. Но почему же он, рекомендовавший Карпова весной, поддержавший его во время конфликта на Степном, сейчас свернул в сторону? Пусть ответит без обиняков.

— Должен вам признаться: у меня душа болит, когда вижу, что человек идет по нисходящей. Ведь этого у нас не должно быть!

— Вообще верно, но в частном случае… — не без запальчивости сказал Ивянский.

— Как можно меньше скверных частностей. Хочется, очень хочется видеть Хазарова новатором. Именно так!

Ивянский был удивлен. Он пошел напролом:

— Ну, а Карпов? Вы представляете, что́ для него теперь будет означать уход со Степного? Он же сердцем прикипел!

— Сердцем? Приятно слышать. Вообще-то у нас немало сердцем к делу прикипевших.

— Понимаю, Федор Иванович, но Карпов…

— Надеюсь, что не потребуется и ему уходить с поселка.

— Разделить?!

— Да нет же. Прекрасное сочетание! Один другого дополняет. А мы с вами тоже постоянно начеку. Чуть что — поправим. Недаром же у нас сегодня разговор все больше про сердце…

— Вот как! Опасный эксперимент.

— Подумайте, — сказал Мироненко, подавая руку. — Окончательное решение за вами.

XXXVI

Закат полыхает, как пожар. Кажется — это пшеница на западе занялась огнем или колосья, напоенные солнечной энергией, бросают отсветы в полнеба. Внизу небо ярко-желтое и светло-оранжевое, как раскаленный металл, а выше — вишнево-красное. Неуловимой сменой расцветок красный переходит в зеленовато-голубые и синие тона.

На фоне заката возникают фигуры и группами направляются к Степному. На поселке издали узнают идущих. Их встречают, как гостей.

И в самом деле, это гости. В получасе ходьбы от поселка расположился колхозный полевой стан. До села со стана далеко. На Степном весело. Девушки-колхозницы завели дружбу с комсомольцами-строителями.

Общий шумный разговор начинается, как правило, возле стенгазеты и Доски показателей. Горе незадачливым: засмеют, заклюют! Звонкие голоса не дают пощады:

— Вниз, товарищ, съехал. Держись, парень! В калошу сядешь.

— Э-э, гляньте, Ваня восемьдесят процентов отгрохал. Употел, поди!

— Говорят, он солнечного удара боится. В тени любит посидеть.

— К нам бы его в бригаду — снопы вязать.

— Ой, что вы, девушки, он пальчики уколет!

Веселые перепалки вспыхивают тут и там. До глубокой ночи поет и смеется Степной поселок.

Девушки оказались разборчивыми.

— Самостоятельный парень, — говорили они между собой. — На поселке — лучший маляр.

А о другом отзывались так:

— И что ты в нем нашла, Анка? Глаза-то вроде синие, ну чуб кудрявый — ничего не скажешь. Да вот напасть — под чубом-то пусто. Смотри! От таких лучше подальше.