Горячее сердце (повести)

Сейчас у него может сорваться с языка что-нибудь вроде признания, и тогда надо будет долго объяснять, почти оправдываться, словно в чем-то виновата перед ним.

От костров донесся голос Лены:

— Вера! Зубарева! Где ты? Ау!

Потом дико и весело заголосила вся компания.

— Иду! — откликнулась она. — Пойдемте, Гриша, к костру, нас ждут.

— Нет, — глухо ответил он. — Я посижу здесь, — и опустился на бревно.

Она с облегчением пошла к кострам.

Виктор Грязев прилаживал над огнем чайник и, слегка заикаясь, рассказывал Лене, смотревшей на него зачарованным взглядом:

— В Дымковской слободе сплошь с-самородки. Они в простой глине видят уже те фигурки, которые лепят. И жизни в этих барынях, в этих медведях, оленях больше, чем иногда в мраморных скульптурах. Да что говорить, ведь вы бывали на Свистунье...

Обхватив жилистыми руками колени, Петя Никонов смотрел в костер.

— Давайте споем, — предложил он Вере.

— Давайте.

Выпьем мы за того, кто «Что делать?» писал,
За героев его, за его идеал, —

поплыло над спящей рекой и присмиревшим лесом.

От соседнего костра послышался баритон Виктора Грязева. Он упрямо пел ту же, но переделанную на другой лад песню:

Выпьем мы за того, кто писал «Капитал»,
И за друга его, что ему помогал...

«Вот он, оказывается, какой, этот Виктор», — с удивлением подумала Вера и пошла к нему.

Вокруг Пети Никонова собрались остальные. Они хотели, чтобы все пели одну песню.

— Да бросьте вы! Пойте общую, — кричал Никонов.

— А вы не натягивайте на себя народническую тогу, — бросил Виктор. Он, Вера, подсевшая к их костру Лена упрямо продолжали петь свое.

Смело, друзья, не теряйте
Бодрость в неравном бою,
Родину-мать вы спасайте, —

неслось от Петиного костра.

Виктор, став на колени, дирижировал своим маленьким хором, певшим «Смело, товарищи, в ногу».

Только Гриша не пел. Видимо, он так и сидел на берегу.

Всех примирил пахнущий дымом и хвоей чай. Его пили с наслаждением, не по одной кружке.

Потом Виктор, разбежавшись, прыгнул через костер. Казалось, он выскочил из самого огня. Девушки взвизгнули... Теперь, поднимая столбы искр, прыгали другие. Виктор, неуклюжий, сильный, с черной запятой на лбу от копоти, подошел к Вере.

— Вы хорошо знаете эти песни, — сказал он, исподлобья взглянув на нее. Видимо, для него это было радостным открытием.

— Приходилось петь, — ответила Вера, вкладывая в эти слова совсем иной смысл. — Как там у вас в Харькове?

— В Петрограде ведь больше новостей, — уклончиво ответил он. — Наверное, и чтиво есть...

— Кое-что есть.

— Нам надо бы встретиться, — сказал он и бросился опять к костру.

Когда все, притихшие, полусонные, садились в ялики, чтобы ехать домой, Гриша снова подошел к Вере.

— Все-таки вы такая, — упрямо сказал он.

— Нет, — рассмеялась она, — совсем не такая!

Из лодки послышался голос Лены:

— Опять уединились! Что за безобразие!

— Идем! — откликнулась Вера. Она была довольна, что Гриша не сказал ей ничего другого.

Но больше всего ее радовало то, что она неожиданно нашла единомышленника. «Жалко, что надо уезжать, а то бы можно было по-настоящему поговорить», — подумала она.

Глава 9

У околиц всех деревень, через которые они проезжали, от тихой станцийки до самых Мерзляков их ждали босоногие ребятишки с выбеленными солнцем волосами. Открыв жердяные ворота, они тянули ручонки:

— Тетушки, гостинчика, тетушки, гостинчика!

Вера порылась в саквояже, но не нашла ничего подходящего для гостинцев...

— Обратно поедем, дадим, — великодушно обещала Лена.

Но Вере было стыдно этой маленькой лжи, и она купила в лавке огромную связку баранок.

Ехать было приятно. Вера сидела, навалившись на спинку телеги, и смотрела по сторонам. С пригорка на пригорок, словно небеленый холст, стлалась выпеченная солнцем каткая дорога. За телегой на ветру дымилась белесая пыль. Черные деревенские овраги, поросшие синим лесом, круглые, как караваи, холмы медленно проплывали мимо.

Широкие безлюдные дали вызывали необъяснимую легкую грусть.

Возница, нескладный кривой мужичонка, тыкая березовым кнутовищем в линялое жаркое небо, охотно рассказывал:

— Это вот Чепрасы, а там с белой церквей — Каринка; лес — это казна. Казна — казенна, значит, не мужицка.

В конце концов они с Леной задремали под унылое повизгивание колеса и глухой топот копыт.

Вера проснулась оттого, что телега остановилась. Лошадь обнюхивала засыпанную пылью траву. Возница разговаривал с белокурым парнем в рыжей шляпе-гречушнике. Тот, утирая с кумачового лица пот рукавом холщовой рубахи, смущенно говорил:

— Грязен я, как пугало. Забоятся еще меня.

— Вот он, наш Васюня, законник, книгочей, — сказал возница, словно речь всю дорогу шла об этом Васюне. — Што хошь знает!

— Таких людей нет, чтобы все знали, — застеснялся Васюня, рассматривая свои широкие ладони.