Горячее сердце (повести)

— Ерунда! — подскочил к нему Гырдымов. — Нутрецо! Нутрецо-то у него еще... вот и... проявляется. Червоточина есть. Смекаешь?

— Это ты брось. Капустина не задевай, — угрожающе сказал Филипп, и ему захотелось стукнуть Антона по шее. Даже кулак сжался. Почему-то всегда этот задиристый человек вызывает такое желание. Но он глубже засунул руку в карман.

— Чего брось, — возвысил свой басок Гырдымов, — вон вчера арестовали жандармского офицера. В военном комиссариате прилепился. На складе взрыв произошел, на улице листовки клеят: «Долой большевиков!» Смекай! Многие поповские, чиновные сыновья засели. Я знаю.

Ишь, какие зубы прорезались у Гырдымова. Того гляди цапнет. Филипп чувствовал, что Антон говорит ерунду, что между Верой Михайловной и всякой контрой вряд ли есть что общее, а тем более между Капустиным и всякой сволочью, и пошел напролом:

— Ну, ты вдругорядь такого не скажи. Надо волосы дыбом иметь. Капустин и тебя и меня в революцию вытащил, он еще при Временном правительстве большевиком был, власть брал. Где у тебя, Гырдымов, совесть? — и, плюнув, двинулся к выходу. — Башка у тя не в ту сторону варит. — Потом остановился, спросил:

— Ты сам-то, Гырдымов, кто?

— Из бедняков я. Ты меня не допирай. Думаешь, мне революция не дорога? Да я за нее жизнь отдам. Не пожалею. Геройски отдам, коли надобность будет.

— А когда призывался, приказчиком был. Тоже купцам помогал... — не сбивался Филипп со своей мысли.

Жилистая цепкая рука ухватила Филиппа за плечо.

— Я знаю: вы друг за дружку стоите. Ты Капустину в рот глядишь. А я сам на своем стою.

Если бы это сказал не Гырдымов, Спартак бы только радовался, это было бы похвалой. А теперь это было обвинение неизвестно в чем.

— Причем тут «стоим друг за дружку»? Просто он человек...

Гырдымов, видно, понял, что хватил лишку.

— Постой, — тише сказал он, — сразу и зашумел. Это я потому, что ныне ухо востро надо держать. Понимаешь? Чтобы щелки нигде не было. Я ведь не зря так. Помнишь, на партийном суде Курилова к стенке я требовал поставить? Не поддержали. А потом все равно...

— Ну, и там не так было, — вздыбился Филипп. — Ты везде контру видишь, все у тебя, кроме тебя, ненадежные. Нельзя так-то.

Глава 15

Вера Михайловна часто вспоминала о Капустине. Человек, напористым словом сумевший обуздать непокорливый тепляшинский сход, был необычен для нее. В его мыслях была та ясность, которой искала она, а в делах и намерениях та уверенность, которой не видела она в других людях. Всесильного отца Виссариона Капустин выставил из школы. Это вряд ли сумел бы сделать даже Сандаков Иван.

Хитрого, злопамятного попа Виссариона она боялась. Вера чувствовала его жадный, ощупывающий взгляд, боялась встретиться с ним. И хотя он сладок был с ней, это только больше страшило.

Для отца Виссариона не существовало пределов. Он в постные дни украдкой ел скоромное, пил ковшами деревенское пиво. Напившись, заводил похабные песни. А школьная сторожиха Авдотья со слезами рассказала Вере о том, как отец Виссарион ворвался к ней ночью в каморку и стал приставать. Ладно, Олимпиада Петровна зачем-то пришла. Посмотрели бы в это время прихожане. А ведь многим он представлялся величественным. Когда хор гремел аллилуйя и лучезарный отец Виссарион выходил из царских врат, замирали в умилении и страхе не только богомольные старцы.

Мать Веры пугало крушение привычной жизни. Она вздыхала:

— Не в то время ты у меня заневестилась, не в то. Но ладно, скоро Боренька приедет. Отдать бы тебя за Бореньку, и душа на покое. Он человек надежный.

Боренька был семинарист, сын отца Виссариона. Ему год оставался до получения сана. Приехав в Тепляху к отцу, он целые дни проводил у Веры Михайловны. Все считали их женихом и невестой. К ним в дом Боренька приходил, как в свой, по-свойски пил несчетно чаю, в разговорах расчетливо нажимал на самые чувствительные пружины бесхитростного сердца будущей тещи. Если Вера задерживалась в школе, он терпеливо разговаривал о подовых пирогах и разносолах, играл в дурачка. Прежде чем выложить карту, озадаченно держал палец на толстых губах. Был он спокойный и обходительный, мать умилялась: до чего смирный и рассудительный человек.

Когда Вера Михайловна училась в епархиальном училище, она даже гордилась, что такой солидный и самостоятельный семинарист ухаживает за ней. Не то что другие: им скоро в приход ехать, а они бегают, как сорванцы, никакой степенности.

Тайком тогда она думала: «Выйду за Борю, буду народу помогать— лечить, книги давать». Ей представлялось, как она чистым утром выходит на крыльцо и расспрашивает хворых, что за боль, раздает порошки. И все ей кланяются, и все ею довольны.

А нынче с ней что-то произошло. Она вдруг почувствовала смутное раздражение против Бореньки, хотя он был по-прежнему ровен и степенен. Она пыталась убедить себя, что Боренька прежний, умный, добрый, Боренька такой же, каким был, но ничего не получалось.