Горячие гильзы

Уху приготовили в школьном котле. Лука и соли дал Иван Матвеевич. Всё его хозяйство было тут же — в тесной школьной кухне. Нашёлся и хлеб, хватило ложек и алюминиевых мисок. Уха была такой вкусной, что я попросил вторую порцию.

В школе было всё: и топчаны, и подушки, и байковые одеяла. Постелили в кухне, на полу. Нам с Серёгой хватило одного топчана, одного одеяла и одной подушки.

— А вдруг немцы вернутся? — шёпотом спросил Серёга.

— Никогда не вернутся, — ответил я. — Такого быть не может.

— Я тоже так думаю, — согласился братишка. — И в школу пойду.

— Обязательно. Только подрасти надо.

— Подрасту! — успокоил меня Серёга.

Я подумал: «Серёге столько же лет, сколько было мне в начале войны. И то, что не досталось мне, достанется моему брату».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Матери дали готовый сруб от бункера, телегу тёса. Надо было начинать строить дом. Но как найдёшь плотников, если почти нет мужчин: кто всё ещё воюет, а кто погиб.

В нашей деревне потери были тяжёлыми: на фронте снарядом убило дядю Павла Андреева, погибли Степан и Иван Тимофеевы, Иван и Андрей Павловы — отец в пехоте, сын в партизанском отряде. Был убит и Митя Огурцов, но от его отца пришло письмо — Анисим воевал в инженерных войсках. На наших глазах погибла Тоня Тимофеева, Саша остался со стариками — дедом Василием и бабой Ольгой.

Судьба нашего отца была неизвестна. Мать послала запрос, и ей сообщили, что отец пропал без вести в конце 1943 года.

Мать решила строить дом сама, решительно взялась за работу. Я, как мог, помогал ей. Серёга куда-то ушёл, но вскоре вернулся — с зелёным ящиком из-под гаубичного снаряда. Потом он нашёл обгорелый ствол от карабина, развёл костёр из щепок, раскалил ствол на углях, прожёг им в ящике леток. С ящиком братишка вскарабкался на берёзу, привязал его телефонным проводом к корявому стволу.

Не успел Серёга спуститься наземь, как в леток нырнул чёрный, как головешка, скворец. Скворчиха тут же опустилась на крышку ящика, звонко запела прилётную.

— Вырос наш Сергей, — сказала мать раздумчиво.

Праздник мирной жизни продолжался. Освобождение было зелёного цвета. По полям шла пехота в гимнастёрках с зелёными погонами, в лугах стояли зелёные самолёты, бушевал зелёный пожар травы, зелёным дымом клубились леса.

Но в природе и в людях рядом с радостью жила грусть, печаль по погибшим и погибшему. Поля пугали: в траве прятались мины, жила ещё война. Партизаны стали пехотой, ушли на запад, довоёвывали в чужой стороне.

Ранним утром по деревне шли маршем бойцы. Я стоял у обочины, цепко всматривался в лица пехотинцев. Кто-то протянул мне сухарь, кто-то дал красивую открытку, но меня ничего не радовало. Хотел увидеть отца.

— Надо ждать весточку… — сказала мать, отводя меня в сторону.

Почта не работала три года. Синий почтовый ящик, что висел на елине, был изрешечен пулями: в него от избытка сил стрелял Антип Бородатый, а потом палили каратели. Иногда люди и получали письма, но их просто передавали из рук в руки, из деревни в деревню.

И вдруг — почтальон. Берегом озера шла девушка в военном ватнике. На боку — настоящая почтовая сумка, тёмная, кожаная, с широким ремнём. На поясе — наган в брезентовой кобуре. До войны наган был лишь у начальника почты.

Со всех сторон к девушке бросились люди. Мать опередила всех. Но письма нам не было. На почтальона смотрели как на живое чудо. И она, улыбаясь, словно награды, раздавала письма — серые и голубые треугольники.

— Может, нам завтра принесут, — молвила мать, беря меня за руку. — В войну письма медленно ходят.

Я стал ожидать почтальона каждый вечер. Девушка приходила в один и тот же час. Но письма от отца всё не было…

— Может, в плену… — размышляла мать. — А может, в госпитале лежит… Всё мне широкая река снится, а он — на песке возле воды. Бывает, письма и не доходят. Разбомбят почтовый вагон, подожгут снарядом машину.

Когда в землянке никого не было, я доставал из жестяной коробки фотографии. На них отец был совсем молодым, с белыми, как сахар, зубами, со смуглым, загорелым лицом.

Мать работала как заведённая. Всей деревней перебрали сруб, проконопатили. Когда ставили стропила, я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я выронил молоток, оглянулся вниз. Около копны мха стоял солдат в короткой шинели. Это был отец — я сразу узнал его.

Узнал по глазам и по улыбке. Лицо неожиданного гостя было белым, на виске темнел шрам, зубы металлические, похожие на пули. Я спрыгнул наземь, прижался к серой шинели. Она была старой, неколкой, с запахом табачных листьев. Отец положил мне на плечо левую руку, правой не было — висел пустой рукав. На брезентовом ремне — фляжка в чехле, за спиной тощий вещевой мешок, какие я сто раз видывал у партизан. Сапоги старые, стоптанные.

Из-за дома выскочил Серёга, замер на месте. Улыбаясь, отец подхватил его уцелевшей рукой, высоко поднял. Под шинелью зазвенели медали…

Мать беззвучно плакала, силы покинули её, поскользнулась на лестнице, чуть не упала. Отец выпустил братишку, бросился к матери.