Горячий осколок

"Проследовал" - так и сказал Якушин, гордясь точным переводом.

- На Кавказ? - встрепенулся Сляднев.

- Да, Кавказ.

- Гляди, пожалуйста, земляка встретил, - вставил Курочкин.

Сляднев оставался серьезным и пристально глядел на немца.

- Где бывали на Кавказе?

- Мы часто переезжали, не помню.

- Пусть вспомнит.

- Город Краснодар, - напрягся немец. - Усь... Усь-Лабянск...

- Стало быть, в Усть-Лабинскую наведывались, - Сляднев тяжело дышал. А на хуторе Чурилин не бывали?

- Были вы в маленькой деревне Чурилин?---перевел Якушин, внутренне напрягаясь, передавая скрытое ожидание Сляднева.

- Нет... Точно сказать не могу...

- Эх, Бюрке... - выдохнул Василий. - Скажи ему, Алеша, что были там фашисты, были они в моем Чурилйне. И в мой дом приходили... Стоит он на берегу Кубани, у самых плавней. И там, под ветлами, они шнапс хлестали, наши курки и яйки лопали, а потом петлю на шею моему кровному брату Георгию накинули, а ему и семнадцати лет не исполнилось. Повесили, как танкистов сегодня, и штыками искололи...

Якушин с трудом перевел сказанное Слядневым, его, как и Василия, била нервная дрожь.

Клаус Бюрке вскочил со своего ранца. Он стоял бледный, с отвисшей острой челюстью. Дрожащими руками прикрывал лицо и грудь. Губы, как молитву, шептали:

- Я возил, я не стрелял... Это фюрер, эсэс...

- Что он говорит? - спросил Карнаухов.

- Говорит, что только водил машину и никого не убил... Во всем, мол, Гитлер виноват и эсэсовцы...

- Ну это еще бабушка надвое сказала. Гитлер - конечно. Ну а они-то, немцы, куда глядели... Но ты перескажи, что мы его не тронем, у нас этого в заводе нет. Мы же не фашисты, а русские, советские люди. Выясним, кто прав, кто виноват, на то у нас закон есть и совесть.

Сляднев все не мог успокоиться. Он мерил и мерил шагами павильон.

Вскоре пришел Бутузов. Прожевывая сало с хлебом и аппетитно причмокивая, сказал:

- Будем отдыхать. Сменяться у машин через два часа..Под утро отбой-поход.

10

На фронте спят, когда возможно. Усталые засыпают после пешего марша, растянувшись вповалку на полу, на земле, на снегу, на дне окопа, когда утихнет бой, а случается - даже в бою меж перестрелками. Дремлют у лафетов, положив под голову на холодный металл шапку или пилотку; у самолетов на траве аэродрома, когда не дают взлета; на нагретых, как лежанка русской печки, жалюзи танка. Везде, где только возможно и даже как будто нельзя.

Сон - вторая жизнь. Как еще иначе увидишь свою улицу, мать и отца, повстречаешься с женой или невестой! Иным везет - и они смотрят эти фильмы во сне по многу раз и не перестают надеяться, что увидят еще и еще.

Фронтовой сон - особый, нигде не бывает он таким настороженным и чутким. Прикрывшись шинелью, запрятав в нее голову, дышишь душным теплом, погружаешься в желанное, сладостное забытье в ожидании родных картин, а какой-то нерв, какая-то мозговая извилина бодрствует. У тебя словно два естества: одно - в покое и счастье, другое - в тревоге. Не сразу научились солдаты так спать, но прошло время, и вот почти каждый дремлет вполглаза. И сколько раз прямо ото сна, поднятые командой или грохотом выстрелов, люди бросались в люки танков, прыгали в кабины самолетов, перебрасывали отяжелевшие тела через брустверы окопов.

На третью неделю пути Алексей Якушин ничего в жизни так не хотел, как уснуть, ну хотя бы задремать ненадолго.

Автовзвод был в глубоком танковом рейде, в отрыве от шагавших где-то далеко позади пехотных частей. Впереди фыркали "тридцатьчетверки", они держались кучно, шли на установленных дистанциях, и, если бы не короткие перестрелки, могло показаться, что совершают учебный поход.

Сизая, дымчатая муть висела над дорогой, и это было хорошо: от колонны отцепились "мессеры", "фокке-вульфы" и трижды проклятый соглядатай вездесущая "рама".

В кузове громыхали бочки с соляркой; перед глазами качался на гусеницах, как на мягких лапах, коренастый "крокодил", груженный снарядами, а вокруг глубоко дышала ветрами черная приднестровская степь. Здесь, в этой степи, когда-то бешено скакали кони, гикали всадники, стучали тачанки из "Думы про Опанаса", а перед ними гарцевал на сахарно-белом жеребце Григорий Котовский.

Жеребец поднимет ногу,

Опустит другую,

Будто пробует дорогу,

Дорогу степную...

По колонне разнесся слух, что скопившиеся в тылу эсэсовцы напали на медсанбат, который спешил за танковой бригадой, и целиком вырезали его. Шоферы, ведущие машины в колонне, стали теперь беспокойно приглядываться к каждому хуторку, рощице и балке, к скирдам соломы и одиноким овинам. Нет ли где засады? Они поминутно высовывались из кабин и смотрели на посветлевшее небо. Выключали моторы, прислушивались к "воздуху".

Но и к тревоге притерпелись. Одолевала усталость. Алексей вскидывал тяжелые веки, таращил глаза, тер рукавом переносицу, бил себя по щекам - и сон ненадолго отступал. Еще будоражило тявканье зениток, хлопающие выстрелы танковых орудий. Но потом и это не воспринималось.

Случалось, он на несколько минут мучительно сладко засыпал, а "газик" все шел и шел, держась колеи, руки лежали на руле, нога деревянно давила на педаль...